Виват Елисавет! - страница 2

Тот опасливо приблизился и долго вглядывался в обезображенное лицо, щурясь и крестясь.

— Не могу сказать, ваше благородие, — выдохнул, наконец, старик, как показалось Матвею, с облегчением.

— Значит, это не твой молодой хозяин?

— Не могу сказать, ваше благородие, — повторил слуга и вздохнул протяжно и грустно, словно больная лошадь.

— Посмотри внимательно. Рост, цвет волос — что-нибудь похоже?

Старик покосился на труп и затряс головой.

— Да разве ж поймёшь, ваше благородие… Волосы у моего Олёши вроде той же масти… Да мало ли этаких волос… А рост… нет, не пойму, барин…

— Может, какие знаки особые были у него? Шрамы, бородавки, родимые пятна? — вступил в разговор Кононов.

— Было пятно родимое, — слуга закивал, — пониже спины.

— На что похоже?

Старик испуганно хлопал глазами — в карты он не играл, геометрию не изучал, и объяснить, на что похоже пятно, ему было трудно.

Поняв, что вразумительного объяснения не дождётся, Прохор перевернул мертвеца вверх спиной.

— Оно?

Старик склонился над трупом и вдруг упал на колени, обхватил руками твёрдое, будто деревянное тело, и завыл глухо и страшно, словно смертельно раненый зверь.

Зима дарила своей благосклонностью. По неглубокой свежей пороше Владимир с Данилой домчали до Ревеля довольно быстро. Преследователь настойчиво ехал за ними, и на постоялых дворах Владимир устраивал целые представления, стараясь создать у соглядатая впечатление, что пассажиров в карете двое. Чтобы двигаться без остановок, пришлось нанять в подмогу Даниле возницу в одной из деревень. После Везенберга малоснежный декабрь превратился в слякотный ноябрь. Лес вдоль дороги смотрелся ещё более унылым — голые чёрные ветки на фоне серого неба.

В Ревель въехали на третий день после Рождества. Владимир выбрал лучший постоялый двор и остановился на две недели. Через трое суток преследователь исчез — то ли понял, что его провели, то ли отправился искать Алексея по другим заезжим домам. Во всяком случае Владимиру на глаза он больше не попадался.

Бесснежная балтийская зима удивляла, до того непривычной даже на фоне Петербурга была эта слякотная промозглая серость — серое небо, серые камни мостовых, серые стены старинных готических соборов, серое, взъерошенное бурунами море.

Возвращались через Псков и Великий Новгород. В Новгороде задержались на десять дней — в окрестностях гуляла шайка ватажников, и пришлось ждать попутного каравана. Здесь зима явилась во всей красе — не унылой Ревельской замарашкой, а пышнотелой белоснежной красавицей в сиявших алмазами уборах. Дни стояли погожие, тихие, морозные. Небо дышало ледяной лазурью, обжигало морозным дыханием.

В имение вернулись в середине февраля. Истосковавшийся Данила рвался сразу же отправиться в Тверь, и Владимиру пришлось употребить весь свой талант убеждения, чтобы заставить его повременить хотя бы до конца марта.

Едва с неба спустился морозный тёмно-синий вечер, Владимир стоял у заднего крыльца тормасовской усадьбы. Знакомая лиственница чуть покачивала в вышине обнажёнными ветвями. Казалось, она вздыхает, зябко вздрагивает всем телом и с завистью смотрит на кузин-елей, закутанных в богатые пушистые меха.

— Не грусти, — шепнул ей Владимир и погладил холодный жёсткий ствол. — Зато тебя не срубят к Рождеству…

К ночи быстро холодало, и Владимир решил поискать Соню на поварне или выспросить про неё у Манефы.