Доводы противников Баркеля казались весьма убедительными, однако шеф упорно стоял на своем. Он ведь располагал информацией, поступавшей, хоть и редко, прямо оттуда, из русского тыла, и не сомневался в ее достоверности. Веря в свою правоту, в профессиональное умение людей, работавших на него, начальник абверкоманды считал, что только он способен предостеречь командование вермахта от возможной роковой ошибки.
Из настырного, надоедливого «сторожа» зондер-фюрер Вернер превращался в очень нужного контрразведчику информатора. Пусть это были всего лишь объедки с барского стола, однако и по ним можно было судить о меню. Новостями зондер-фюрер делился тем охотнее, чем обильнее становились возлияния. Шнапс регулярно поставлял ему личный шофер шефа, – в полевых частях это зелье не переводилось. К сожалению, шофер не годился в компаньоны – вечно за своей «баранкой», а настоящее удовольствие получаешь, когда есть с кем чокнуться. Волей-неволей пришлось приобщать писаря. Баловать, правда, не баловал, плеснет в кружку и отставит. Над тостами голову не ломал, пил обычно только за здоровье шефа, будто тот в этом нуждался.
– А все же, как чувствует себя господин фон Баркель? – спросил после очередного такого тоста Хрусталев. – Как его здоровье?
Зондер-фюрер хотя и был под градусами, несколько настороженно отнесся к вопросу писаря. Тем не менее пауза продолжалась недолго.
– Могло быть и лучше.
– Работает много, – посочувствовал писарь. – Дни и ночи мотается по частям. Ведь там опасно.
– Опасно ему не там… По окопам и траншеям шеф не лазит. А если погибнет, то совсем не от пули, – резко, с каким-то внутренним раздражением заключил Вернер.
– Как это? Отчего же? – с недоумением спросил писарь.
Прежде чем ответить, зондер-фюрер до краев наполнил свою кружку. Писаря в этот раз обошел.
– Отчего! – бросил он со злостью. – От твоих землячков. Они, а не пули сведут его в могилу. Нянчится с ними, как с маленькими… Поит и кормит… До самого аэродрома провожает. А чем отвечают ему эти киндеры? Одной-единственной радиограммой. Дальше – гробовое молчание. Можно подумать, что прыгают прямо в объятия чекистов. А шеф все ждет – надеется… Ну и, понятное дело, нервничает. Из себя выходит. Никогда еще я не видел его таким злым, желчным… Вы думаете, где он сейчас дольше всего пропадает? На мельде… мельде… – язык у зондер-фюрера начал заплетаться, и он не смог справиться с названием переправочного пункта. – Все встречать ездит. Хотя бы кто-нибудь вернулся.
– Так-таки никто и не пришел?
Вернер словно бы не расслышал, о чем его спросили, обеими руками потянулся к кружке, зажал ее в ладонях.
– Цените, писарь, истину… Все хотят знать истину, а где она – понятие не имеют. Я сам не имел, пока не прочитал одного вашего поэта. Вот только не могу вспомнить его фамилию. Голова сейчас несвежая.
– Пушкина?
– Нет, другого… Тоже настоящего… Не такого, каких теперь легко выдают за гениев… И у нас, и у вас… Дурачат нашего брата без зазрения совести. Он же пигмей, карлик, а его до небес поднимают. Даже при жизни. А почему? Да потому, что на стихах не принято ставить пробы. Как на золоте. Начни ставить сразу шарлатанов поубавится. – Он помолчал и затем торжественно произнес: – Итак, за здоровье моего шефа!
– Ну а истина? Где же истина?
– Постарайтесь сами когда-нибудь прочесть это стихотворение. Я могу вспомнить лишь одну его строку. Истина в вине, господин Соболь!
