Владимир Маяковский. Роковой выстрел - страница 31

) имеет семью «как сбоку-припеку», «дозволенную» у нас, замененную «экономками и служанками» (у католиков)». Везде от семьи остались «поскребыши», «хлам». И чуть далее, говоря об идеале бесполости и христианского «убожества», Розанов пишет: «Плотская радость», «плотское счастье» – то «древо жизни» растет; тогда как в Евангелии оно уже нигде не «растет», – и чуть ниже, комментируя девство дщерей перводиаконов Филиппа и Николая, Розанов пишет: «Вот! Начинается этот культ «старых дев», маринад «похоти мужския и женския», который квасится в собственном уксусе, вместо того, чтобы давать лозу»[76].

Все приведенные слова Розанова последовательно находим на двух страницах его «Людей лунного света». Это части одного и того же рассуждения.

Вообще необходимо отметить, что анализ цитирования сложнейшего и даже зрительно многоуровневого текста Розанова Маяковским представляет существенную проблему: то это действительно полновесная цитата, то знак отсылки к некоторой мысли, от которой в стихах остается лишь ключевое слово; то перед нами такой набор слов и признаков, который, оказавшись помещенным в среду розановского текста, неожиданно дает специфический эффект интерференции текстов поэта и философа. Именно так, используя более или менее убедительные, на первый взгляд, сопоставления, мы проследили цикл размышлений Маяковского о семье, браке, поле, смерти детей (хотя эта тема еще неоднократно встретится нам вне главы «Про это»), даже марксизме и новом мире, в который снова проникло то, что

Приведенные слова представляют собой окончательный вывод Маяковского, не оставляющий надежд, при всей кажущейся своей мажорности, на свободную любовь на этой Земле даже в Новом коммунистическом раю.

Ощущения героя «Про это», «загнанного в земной загон» («Человек»), являются отправной точкой того, что можно было бы назвать основным сюжетом поэмы. Реальность нового, послереволюционного мира представилась сразу после революции выходом из безвыходности жизни на этом свете. Но уже к 1923 году ситуация вернулась в исходную точку – в послереволюционной поэме «Про это» возник герой поэмы «Человек», который семь лет тому назад (в «Человеке») уже стоял на мосту и готовился к самоубийству. И снова, как уже говорилось, перед нами не просто сцена из «Преступления и наказания», использованная Маяковским напрямую, но очередная грань розановско- маяковского кристалла. Сцена, где Свидригайлов стоит на мосту перед самоубийством, лет за пятнадцать до «Человека» и лет за двадцать до «Про это» уже привлекала внимание Розанова, причем в интересующем нас контексте.

Анализ этой сцены мы найдем в статье «О древнеегипетской красоте», еще одном «египетском» тексте Розанова о безболезненном переходе через смерть.

В розановской работе эта сцена помещена в обрамлении очень важных рассуждений: «.. египтяне не просто рисовали, как они странствуют и пашут «на том свете», но и просто у них не было словооборота, коим они могли бы выразить: «человек умер», «я умер». «Выход из дня» и объясняет это бессилие назвать смерть: простор – отправились путешествовать, путешествовать ужасно, ужасно далеко…»[77]

Напомним, свое намерение в разговоре с приставом Свидригайлов назвал «ездой в чужие краи» (ср. б. м. «Езда в остров любви»), «в Америку». А ведь Америка задолго до любых проблем советской власти именовалась Новым Светом, т. е. оказывалась синонимом Нового мира или земного рая. Поэтому самоубийство и могло быть приравнено к поездке в Америку. В этом контексте очень грустно звучат слова Маяковского о том, что «пяток небывалых рифм» остался лишь в Венесуэле. И уже вовсе потусторонне выглядят американские дочь и внук Маяковского, не говорящие по-русски.