Такой я запомнил ее – добрую и нежную, а также ее очи, полные печали и укора. Восемь весен мне минуло, когда она тихо умерла от огненной горячки. Перед смертью бредила, звала кого-то. Но нас с братом к ней не пускали. Отец вышел из опочивальни жены с темным лицом. Хрипло произнес, сглотнув ком в горле: «Горе великое…» – постоял молча, подняв взор к небесам, потом тряхнул головой, проведя ладонью по очам, глянул на нас, притихших, едва сдерживавшихся, чтоб не разреветься, прижал наши головы к себе, молвил:
– Пойдите, проститесь с матушкой.
Мы вошли в опочивальню. Матушка лежала на ложе и голубые очи ее, все с той же невысказанной печалью глядели в небеса. Над ложем уже разобрали крышу, дабы душе, легче было подняться в небесную обитель пращуров. Мы подошли, и тут уже не смогли сдержаться. Слезы потекли в три ручья, и у меня, и у брата. Волхвы-знахари стояли окрест, опустив головы. Безсильным оказалось их целительство. Огневица-горячка – страшная хворь, насылаемая Темными Богами. В иные зимы на четверть пустела земля славен-русов от нашествия сего незримого ворога.
Подошел воевода Радогор, положил нам руки на плечи. Тихо молвил:
– Плачьте княжичи – нет в том слабости… Бывает, и витязи плачут. Когда болит не плоть, а душа, вои тоже плачут. Когда убьют побратима, али друга-коня, вои тоже плачут. Когда уходит на веки любимая, вои тоже плачут. Нет в том слабости. Плачьте, княжичи…
Через лето пал в сече с нурманами из племени свеев, отец. И никто не открыл тайну моего рождения. Неужто так страшно проклятие волхвов? Почто-ж тогда Борислав не устрашился его?
Впереди послышались голоса, и се оборвало мои думы. Я упал за куст вереска. В полете стрелы, на песчаном берегу копошились люди. Уткнувшись в прибрежный песок, стояла большая иноземная насада с бронзовой крылатой девой на носу. Ветрила – не варяжские91, с падающим соколом, и не нурманские – полосатые, а украшенные червлеными крестами и изображением отрока в сапогах с крыльями. Борта насады расписаны синью и златом.
– Ромеи?! Небось с торга идут в свой стольный град. Его так и кличут у нас – Царьград. Дивный сей град, как бают гости92 ходящие туда на торг. Вежи каменные вкруг него до небес, и огромная цепь протянута над водой, чтоб враг не мог подойти с моря. Терема все из гладко оттесанного камня. Богаты и сильны ромеи. Многие племена и народы подмяли под себя. Но ныне у нас с ними мир. Как же мне быть? До Руссы еще далеко. Опять можно наткнуться на прислужников Ратияра. Раз ромеи идут на полдень, то не должны пройти мимо Руссы. Авось подбросят… Им то – по пути. К тому же на ромейском корабле меня не станут искать, если даже обнаружат, что я ушел из их лап. Эх, семи смертям не бывать, а одной не миновать! Они здесь гости, значит должны себя казать пристойно.
Я вышел из укрытия и пошел к ромейскому кораблю. В голове шумело, прыгали огненные круги перед очами, ноги стали тяжелыми как после долгого бега рядом с конем. Рубаха спереди вся пропиталась кровью. Чело жгло от раны оставленной раскаленным ножом Борислава.
Ромеи грузили лес – очищенные, смолянистые, сосновые стволы. Те, кто побывал в Царьграде, рекли, что лесов у ромеев мало и дерево в большой цене.
Меня узрели. Несколько ромеев собрались в кучку, тычут перстами в мою сторону. Четверо направились ко мне навстречу. В десятке шагов – остановились. Один из ромеев, дородный, матерый, с черной курчавой бородой, поднял руки кверху, показывая, что в них нет оружия. Я сделал то же самое. Обмен любезностями.
