– Нечисть? – Он усмехнулся коротко и сухо.
– Она тут всегда была. Сперва земли здешние были. Вода. Трясина. А потом уж мы пришли. Нашла на нее… Кикимора. Старая Болотница. Лихоманка Трясавица. Как только не звали. Она спала. Долго спала. А теперь… – Он кивнул в сторону маживельника.
– Проснулась. Чует, что люди ослабли. Духом ослабли. Страх пошел по деревне… тоска… горе… – Его взгляд скользнул по бледным, испуганным лицам.
– Это ей и надо. Пища ее. Сила ее. Маживельник – ее крепость каменная, ее логово темное. Оттуда она голос пущает. Шепотом зовет. Сладким для ума помутневшего. Страхом кормится. А плоть… – Степан замолк, и в паузе повисло что-то невыразимо мерзкое.
– Плоть забирает. Запасает. В трясине холодной, на дне черном. Для дел своих. Для дел черных, неведомых. Чтоб силу набирать. Чтоб крепче стать. Чтоб из логова выйти… ко всем.
Молчание стало гробовым. Даже привычный шум деревни – мычание коровы, лай собаки – казалось, стих. Только листья маживельника шелестели зловеще, будто подтверждая слова старика.
– Бредни старого! – вдруг громко, с вызовом сказал Никита, пытаясь рассеять навалившийся ужас.
– Кикиморы! Болотницы! Сказки бабьи! В лесу волки, или медведь шатун, или лихой человек! Вот кто Петрушку да Агафью унес! А голоса… – Он махнул рукой.
– Иллюзия! От горя и страха! Нечего тут нечисть выдумывать!
Некоторые мужики зароптали, кивая, цепляясь за разумное объяснение, как за соломинку. Степан только покачал седой головой, глядя на Никиту с бесконечной усталостью и знанием.
– Не верь, Никитушка. Не верь, покуда не стукнет тебя по плечу мокрой лапищей. Покуда не услышишь, как твое имя булькнет из тины. Тогда вспомнишь старого. – Он снова взял в руки сеть, его движения стали медленными, словно он вдруг очень устал.
– А пока… не ходите к маживельнику. Особенно по ночам. Особенно в одиночку. И детей не пущайте. И не слушайте шепотов. Как бы сладко ни звали… Это не ваш покойник. Это она голосом мертвеца манит. Голодная. Ждет новой пищи.
Он замолчал, погрузившись в свое занятие, всем видом показывая, что разговор окончен. Мужики постояли еще немного в неловком молчании, перебрасываясь тревожными взглядами, и стали расходиться. Рациональные доводы Никиты звучали при дневном свете убедительно, но тень сомнения, брошенная страшными словами Степана, легла на каждого. И страх, уже знакомый, липкий, снова пополз по деревне.
«Большинство не верило «старому бреду», – так думали они, пытаясь убедить себя. Жизнь, хоть и омраченная страхом, продолжалась. Работа в поле, заботы по хозяйству. Но шепот вернулся через несколько ночей. Уже не только у Фединой избы. Его слышали в разных концах Дуги, всегда от маживельника, всегда булькающий, всегда с жутковатым оттенком знакомости. То ли имя, то ли просто стон, похожий на «иди-и-и…». Дети стали бояться выходить за ворота, собаки по ночам жались к ногам хозяев и рычали в темноту, ощетинившись.
А потом пропала Лукерья. Молодая, крепкая, пошла за вечерней дойкой в хлев и не вернулась. Муж нашел только перевернутое ведро и следы – нечеткие, расплывчатые, словно кто-то волочил по земле мокрый мешок. Они вели от хлева в сторону… маживельника. Но через десяток шагов терялись в высокой мокрой траве.
На следующее утро деревня была в панике. Уже не сплетни, не домыслы. Еще одна пропажа. Следы. И страх стал осязаем, как туман над болотом. Мужики собрались с кольями и топорами, решили прочесать опушку маживельника, хотя бы попытаться найти хоть что-то. Идти в самую чащу никто не решался.
