– Акробаткой она в цирке была. – И продолжая беззвучно перебирать губами скелеты не произнесенных им слов, неожиданно предложил: – Змеюку изобрази.
Незаметным для глаз махом поставив себя на ноги, Маша-Даша-Флеонилла в мгновение ока растелешилась, оставшись в какой-то надбедренности, которая, кстати, ничего не закрывала. Ее пупырчатые грудешки, однако, двигались по мановению ее рук в разные стороны. Раньше, насколько он знал, сиськи у баб отличались неподвижностью, каким-то мудрым спокойствием. А эти, словно мыши, шмыгали по верхней части тела. И еще удивили его соски. Они были крупные по отношению к остальной части грудей и чем-то напоминали переразвитые бородавки.
А между тем Маша-Даша-Флеонилла, поставив посереди комнаты табуретку, уперлась ладонями в ее край, но не сделала стойку, как того ожидал Клюха и даже, наверно, и Перфишка, который тоже стал наблюдать за циркачеством своей родички, а проворно уюркнула ногами промеж своих рук. Потом обвилась вокруг того, что образовала верхняя часть тела.
Клюха от восхищения даже перестал воспринимать вонь.
– Класс давишь! – кричал, демонстрируя одобриловку, Перфишка. И, оборотившись к Елизару, спросил: – Ну а в постели она так же извивается?
Тот махнул рукой.
– У нас до этого не доходит.
– Почему? Ведь ты, кубыть, не старый.
– Пока она всю премудрость, каку знает, на мне проелозиет, я уже никуда и не гож. Оттого-то три раза и расходились.
Она же, сделав еще несколько змеиных извиваний, и тут отчастушила:
У мово у милого,
Нижней частью хилого,
Чтобы баня привечала,
Мотыляется мочало.
– Во, змеюка! – без зла, однако, откликнулся на частушку Елизар. – У нее в мозгах положительная неразбериха. А во чреве такой аккурат, как в рундуке, где концы и кранцы хранятся. Ничего живого, вроде в веревку потыкал. Говорю ей: «Перестань змеюшничать. Не молодая уже». Ан нет. Встанешь поутряку, а она уже голову промеж ног носит.
– Настоящая баба, – продемонстрировал свою умудренность по этой части Перфишка, – должна до известной степени пухляка давить. Чтоб постромки у тебя все время в гужовом состоянии были.
– Это ты верно сказал, – согласился Елизар.
– Вон, – кивнул Перфишка в сторону Клюхи, – я его тетку как-то харил: сиськи – во, задница – ого-го, не говоря уже обо всем остальном. Три дня потом коленки дрожали, думал, что на ее подкиде верхотуру осваиваю.
Перфишка сделал передых, потом поинтересовался:
– Чего ты ей харю не начешешь, что она тебя так позорит?
– Да ну ее на хрен! – махнул Елизар рукой. – Жратву готовит и – ладно.
А Маша-Даша-Флеонилла, хлобыстнув еще стакан самогонки, чтобы, как она сказала: «Прошлое вспомнилось, а настоящее забылось», перемежая свой рассказ то слезами, то песнями, а один раз даже плясом, поведала Клюхе обо всем, чего он не знал, в частности о том, что держалось им в недоуме: почему у нее три имени.
– Это еще не все, – сказала она. – По паспорту я Серафима, Сима, значит. А все остальные имена Елизар попридумывал. После первого развода стал звать меня Машей, после второго – Дашуткой, а после третьего – и вовсе начал кликать Флеониллой. Где он такое прозвище выкопал, черт его знает.
Серафима долго была артисткой, потом иголочкой стала баловаться. Сперва вроде бы и ничего. А потом все это и в пагубь обернулось. В дурдом ее упекли. Там-то она и познакомилась с Елизаром. Тот сперва от алкоголизма лечился. А когда понял, что это все туфта на постном масле, устроился там же дворником. Днем – метет, ночью – пьет: жизнь идет. Пришла пора ей выписываться. Куда, думает, податься? А Елизар ей: «Давай под мое крыло, все равно надежней будет, чем под открытым небом». Рискнула. Стали жить. Сперва там же, при дурдоме. Потом в город перебрались.
