Он сбился с фразы, потому, махнув рукой, сказал Кольке:
– Пошли отседа, Клюха! Тут – в лоб метят, а в зад попадают.
– Так я что, – потянулся к его грудкáм Елизар, – педераст, да?
Серафима вспрыгнула на стол промеж них и стала выюливать всем, чем могла, и зачастушила:
Вы одно усвойте, братцы,
Если милые бранятся
Или бьются-режутся:
Этим они тешутся.
И точно. Пока Клюха, вскочив по зону своего поводырника, отыскивал шапку, родичи уже сидели в обнимку, и Перфишка складушно вел:
Мы с тобою – Мордачи,
На нас письку не дрочи!
Не допустим вероломства,
Но оставим без потомства.
И коль оба глядели на Клюху, то тот понял, что следующим предметом их родственной ярости будет именно он, потому и спросил у спрыгнувшей со стола Серафимы:
– Где бы мне угнездиться? А то глаза слипаются.
Первый свой самостоятельный вылаз Клюха сделал в конце недели, которую они вместе с Мордачем провели в наскокных поездках то в одну, то в другую часть города. Перфишку, конечно, интересовали клубы. Вот по ним и шастали они в поисках работы. Но в одних местах все было занято, а в других довольно беспардонно говорили, что Мордач им физиономией не глянулся. И вот после очередной такой наездки Перфишка в одиночку запил.
Особых планов, (а они у него вообще еще не сложились), Клюха не имел. Просто решил прошвырнуться до центра города, заглянуть, чтобы не дрогнуть на улице, кое в какие магазины и до темноты, дабы не заблудиться, возвернуться домой.
В трамвае рядом с Клюхой оказался сосед, по возрасту такой же, как и он, парень, только на вид дюже шибанутый южной кровью. Так вот только что усевшись, тот стал тормошить белесую деваху с косой, уложенной вокруг головы, и в очках.
– Мой кореш, – кивнул он на Клюху и одновременно подмигнул ему, – коллекционирует блондинок.
– Чего же он их, – не оборачиваясь, поинтересовалась деваха, – засушивает или на иголки накалывает?
На этот ее ответ скабрезно оживился, взнуздав себя ухмылью, мелконький мужичок, что гнездился рядом с блондинкой.
– А тебе как лучше бы было, чтобы тебя засушили или прикололи? – спросил чернявец.
Она чуть пообернулась, и лучик серебряным паучком поплясал на вогнутости линзы ее очков.
– Чего же коллекционер-то сам молчит? – спросила она.
Клюха заерзал на сиденье.
– Он с утра не выстенился, – сказал парень. – И теперь пребывает в высшей степени несмелости.
– Хоть бы тебе немножко занял.
Это подала голос разлатая от зрелости баба, однако, с подпрыщенным, как у девки, носом.
Мужичок, что сидел рядом с девахой, давленно всхихикнул.
И – как-то совсем незаметно – разговор стал общим. Кто-то еще слово сказал, другой ему поперечил. А третьему – Бог велел быть самым знающим.
Клюха не привык к такому – трамвайному – общению, потому сидел и помалкивал.
Девка же, которую выронил из своего внимания его сосед, затеяв перепалку с кем-то, кто сидел сзади, неожиданно выцедила его в линзы своих очков и произнесла:
– Вон ты какой, коллекционер!
– Обыкновенный, – буркнул Клюха.
– Вот именно! А твой друг расщебетался, что я уж подумала – тут супермен какой-нибудь.
Клюху не обидела ее разочарованность, тем более что, означив себя в профиль, она продемонстрировала два не очень им обожаемых качества – вызывающую горбоносость и – на вид – полное отсутствие грудей. «Доска доской, хоть вой с тоской», – сказал бы о ней дед Протас, у кого, кстати, умыкивал Перфишка частушки в свой конферанс.
