– Вообще-то, он ничего мужичонка, – сказала она. – Без претензий. Ну уж больно нудный. Вот и ходит за мной, все следит, чтобы я свет везде выключала да кран не забывала закрывать.
На вопрос же Клюхи: где она таких частушек понастребуляла, Сима призналась:
– Сама я их сочиняю. Его, стервеца, подначиваю. Ведь всякий раз, как мы расходились, он, гад, из деревни себе бабу привозил. Вот я ему и мщу этими частушками.
А за столом продолжалось пиршество. Давно сойдясь лбами, родичи учили друг друга жить.
– Бери себе такую, – советовал Елизар, – чтоб у нее дело в руках было. А не какую-нибудь прохиндю, что от одного куста до другого свою передницу носила. Такую завсегда найдешь. Чхнешь, а она уже у тебя на хрену сказки дядюшки Рымуса читает.
– А ты свою суку выгонь! – не оставался в долгу Перфишка. – Чтоб она, курва, знала, что Мордяки на улице не валяются.
Клюха построжел ухом. Он впервые слышал фамилию Перфишки. Значит, он – Мордяк. Ничего себе прозвание! Хуже любой кликухи.
И тут он услышал то, что жаждал проведать: чем же, собственно, собирается заниматься Перфишка тут, в городе, и как можно, сообразно с возможностями, пристегнуть к его деятельности и свои неопределенные потуги.
– Во-первых, – сказал Перфишка, – я – женюсь. Мне, как сам понимаешь, нужна хавира. Без крыши над головой уважающий себя переселенец чувствует бродягой; во-вторых, если жена окажет сопротивление в моем содержании, пойду работать.
– В дворники ладься! – воскликнул Елизар. – Милое дело. Утром помелся-поскребся, и цельный день себе барин. Я, веришь, даже в кино на дневные сеансы ходить присучился. От нечего делать.
– О-т – подает! – голосом, каким подают команды, произнес Перфишка и объяснил почему: – Ты понимаешь, я движитель культуры. У меня в душе – «балалайка, гитара и бас». Ну и другие там инструменты. Я одного конферанса знаю столько, что тебе слушать не переслушать и еще твоим внукам останется, ежели твоя – из бечевки витая – по нечаянности зачнет от меня. Вот кто я, понял?
Мордяк-родич соображал туго. Но бузовая прыть в нем еще попрыгивала.
– Ну и читай себе, – сказал. – Дворничай и в свободное время шпарь. Это даже за сервис зачтется.
Перфишка потерял ухмыль, с которой собрался было ответить ему на это предложение.
– Да ты что? – вопросил. – Меня с собой равняешь?
– А чего же? – простовато сказал Елизар. – Ты – Мордяк, и я – Мордяк. Правда, ты малость подпорченный тем, что тебя с работы выперли; а мне вот к Новому году грамоту дали за подписью товарища Гениевского.
– Пощекочи мне левое яйцо: кто такой Гениевский?
– Владлен Борисыч, – за супруга ответила Серафима, примолкшая было, заметив, что Клюху заинтересовал разговор за столом. – Начальник коммунального хозяйства.
– Так! – уточнил Перфишка. – Каким будет второй пункт моего оскорбления?
– Чем ты еще подпорчен? – уточнил Елизар. – А тем, что от дома отлучен по причине беспробудной пьяни. Мать, небось, иконы на просушку вынесла после твоего мракобесия.
Перфишка, вскочив, угребся так, что следом за его задницей подпрыгнула и табуретка, на которой сидел.
– Ага! – с торжествующей издевкой произнес он. – Ты меня, значит, сраным голиком заметаешь в угол? Ничего себе родственничек! Спасибо, что приютил-приветил!
– Да бросьте вы! – встряла было Серафима.
– А ты, селедка, дерьмом фаршированная, молчи! – огрызнулся в ее сторону, словно отплюнулся, Перфишка и вновь оборотился к Елизару: – Запомни на всю жизнь, которую у тебя еще мухи и черви не доели: Перфил Макарыч не из тех, на ком можно отоспаться, чтобы тебе «Доброе утро» сказали! – И он торжественно-уничтожающе, словно вел конферанс, произнес: –Мусорных дел мастер!
