Копченый же, словно выискивая то, чего не терял, все глядел в землю, будто интересовался, кто в чем обут на этом базаре.
На них – сзади – неожиданно набрел тот же голос, который они слышали в автобусе.
– Не оглядывайся, чтобы он нас не срисовал, – прошептал Сурен.
А тот, так и не увиденный Клюхой общитель, кого-то назидал:
– Понятливыми не рождаются. А врежешь промеж глаз, чтобы искры гривенниками посыпались, сразу все усвоит. Даже без повтора. Поэтому не квасься!
Минутой позже Клюха мог бы поклясться, что видел знакомую. Девка, которую он не успел запечатлеть взором, потому как боялся его поднять, стояла на краю ряда, и у ног ее лежал подшибленный воробей. Кажется, она корила цыганят, которые – из рогатки – срезали его с проводов.
Подгоняемые тем же голосом, который, как показалось Клюхе, о них сказал: «Два друга – хрен да подпруга», они на какое-то время выклинились из рядов и, пройдя вольным, а не спутанным толкучкой шагом какое-то время, вновь окунулись в бушующий барахольный разгул.
– Телефонируй, как там у тебя? – донеслось до них от будки, в которой был установлен телефон, и Клюха вдруг подумал: хорошо было бы позвонить домой. Ведь у них на кордоне стоит аппарат. На тот случай, если начальству потребуется связаться, как оно говорит, с внешним миром.
Рядом бродили с никлыми хвостами собаки. И вот их бездомность, что ли, а может, и жалкость иного рода, связанная с бесприютностью бытия вообще, размывала в нем решимость не разнюниваться, не давать повода усомниться, что он уже взрослый и вправе решать свою судьбу так, как пожелает сам.
Среди груды ветоши подремывал тряпичник. А рядом с ним примостился пацанчик в такой легкой кацавейке, что, казалось, стоит телешом.
– Корм голубям! – твердил он. – Корм голубям!
Перед ним находилось решето с зерном и были свиты из старых тетрадей кулечки для расфасовки пшеницы.
– Кому корм? – менял он порядок слов и тональность, которой произносил свой зазыв. – Кому корм?
В зерне, явно непровеянном, попадались пустые полуколоски, и поскольку они были взяты жухлой чернотой, становилось понятным, что собирал их пацанчик в поле уже зимой, из-под снега.
И в душу Клюхи прокралась нежность ко всему, что им оставлено там – и на кордоне, и в хуторе, и даже в районе, – ибо все эти три поселения воспринимаются им как дом.
И вдруг он увидел первую в этот день наглую несправедливость. Двое лбов со словами: «Что это ты там припрятал?» подошли к пацанчику и ловко, видимо, заученными движениями, вывернули ему карманы. На землю брызнула мелочь.
Клюха ринулся было к нему. Но Копченый, который все это видел, удержал его за плечо.
– Не горячись, – сказал. – Они люди свои, сами разберутся.
Забрав все, что наторговал пацан, и похохатывая по поводу такой простой удачи, двое прошли мимо.
– На языке улицы это звучит так, – подвел черту под этим фактом Сурен. – «Не веди дрычку ногами, когда тебя не сношают».
Клюху же удивило другое: все это видели, помимо его и Копченого, и другие, кто стоял или проходил мимо, и никто не только не вступился, а даже не обратил на это никакого внимания, словно грабеж тут так же естествен, как зазыв купить какой-либо товар.
Колька, как человек с неокрепшей психикой, в ком еще не взыграли таланты и до конца не означилась дурь, а ожидания взрывных того и другого не были серединны, не опасался взрывных последствий; его угнетало то, что сотворенность зла проходила так гладко и буднично, и, зная себя, он был уверен, что раздражительная удрученность будет долго преследовать его.
