Вольфу Мессингу, молодому тогда человеку, было интересно все, что касалось борьбы за всеобщую справедливость. Он вслушивался в мысли горожан и не мог понять, как и кому удалось поднять знамя революционной борьбы в этом уютном местечке, известном своими пивоварнями и мебельными мастерскими? Людей куда больше занимало падение марки, беспримерная наглость победителей, установивших членам репарационной комиссии оклады, которые не снились ни президенту республики, ни общегерманскому канцлеру. Здесь судачили о стремительно растущих ценах, и поверх этих вполне добротных, понятных всякому человеку мыслей поражало присущее только тевтонам некое снисходительно-вдумчивое, разумно-покорное отношение к трудностям, а также вера в сильную власть, которая в конце концов наведет порядок.
Обязательно наведет!
Не может не навести.
По улицам Эйслебена бродили коровы. Творог и другие молочные продукты оказались неслыханно дешевы, и фрау Марта, страдавшая желудочными коликами, наконец-то поела диетической пищи. Пока она лакомилась простоквашей в какой-то местной лавчонке, местные детишки с любопытством, но молча, с провинциальным туповатым достоинством рассматривали бородатую тетю через стекло витрины.
Казалось, такой образ жизни полностью исключал всякого рода взрывы страстей, тем более кровопролитие. Складывалось впечатление, что два месяца назад эйслебенцы слегка поцапались между собой. Рабочие пивоварен отколошматили нескольких зазевавшихся лавочников, однако, получив сдачи, сразу успокоились. Теперь они совместно и вполне мирно разгуливали по улицам. Что касается «красных», «белых», «черных», «зеленых» и всяких других монархистов, коммунистов, социал-демократов, националистов – о них в Эйслебене, казалось, слыхом не слыхивали. В этом мелком городишке прочно поселился некий политический нонсенс, в котором Мессинг жаждал разобраться.
Мэр Эйслебена встретил артистов на главной площади возле памятника Лютеру[22], которому повезло родиться и умереть в этом тихом городишке. Непомерно громадные битюги уже свозили на площадь впечатляющие пивные бочки. Был здесь и какой-то грузовичок; водитель, сгрузив бочки, отогнал его к гостинице.
Всех устроили в гостинице. Двое сопровождавших труппу юнгфронтовцев, изображавших рабочих сцены, сгрузили багаж на склад, расположенный на заднем дворе. Выступление было намечено на вечер, и до той поры у Вольфа с Ханной была уйма свободного времени.
Мессинг витал в облаках – и в постели с Ханни, и во время прогулки, когда они решили обойти городишко и еще раз насладиться патриархальной тишиной и саксонским равнодушием к окружающему миру. Это было так необычно – школьники в довоенных мундирчиках, долговязый почтальон на велосипеде, столы на площади, которые устанавливали рабочие с пивоварен и механического завода. Сцену возвели напротив памятника Лютеру – видно, хотели порадовать земляка разбитными куплетами, насмешками над религией и отдающими запахом пекла психологическими опытами Мессинга. Тыльной частью сцена загораживала узкий проулок и прикрывала ворота, через которые во двор гостиницы мог заехать грузовик. Ханни продумала все до мелочей – когда успела? – даже школьную доску по ее требованию беспрекословно доставили из гимназии. Вольф любовался ею, и на сердце впервые за многие – а может быть, за все годы, что он знал себя, – копилось блаженство и свойственный только немцам какой-то мечтательный прагматизм. Погруженный в светлую меланхолию, приучивший себя к снисходительности ко всякого рода «измам», медиум заранее подсчитывал, сколько у них будет детей, каким образом он смог бы увеличить гонорар за свои выступления, как, не доводя дело до суда, безболезненно избавиться от господина Цельмейстера и передать ей себя в руки.
