– Маша, шла бы ты домой, – услышала она голос брата и притворилась, будто ничего не расслышала. После случившегося в кабинете отца княгиня меньше всего хотела видеть Александра и говорить с ним.
Он подошел поближе – девушка отчетливо услышала хруст сапог по снежной корке.
– Возьми, я принес тебе шаль. Зачем сидеть так долго в столь сырую погоду? Ненавижу март месяц, с ним никогда не угадаешь… – брат говорил как ни в чем не бывало, и протягивал ей ту самую шаль, ажурную с кистями, которую ей подарила княгиня Варвара Репнина, единственная из родственниц мужа, с которыми Мари была покамест знакома. Та, в свою очередь, получила ее от покойного свекра, в бытность его губернатором Оренбурга – тамошние умелицы славятся изящными и легкими, но крайне теплыми платками.
– Я могу остаться одна хотя бы на час? – Мари бросила на него тяжелый взгляд. – Ведь вы даже не извинились передо мной.
– Именно это я хотел сделать, ma petite soeur, – голос Александра сделался тихим и даже нежным. Он подсел к ней, но девушка резко отодвинулась на другой конец скамьи. – Я действительно допустил много лишнего, но пойми, – мной лишь двигало беспокойство…
– Беспокойство? И поэтому ты перехватывал письма, предназначенные мне? Письма моей belle-soeur, письма его матери, письма… Сергея? – имя мужа она проговорила тихо, боясь упоминать его лишний раз при брате.
Александр протянул ей лист бумаги, исписанный почерком Софи Волконской.
– Прочитай сама, и поймешь, почему мы с papa сочли нужным не беспокоить тебя лишний раз.
Мари проглядела бегло строки, написанные этой изысканной рукой, без малейших ошибок во французском, безукоризненным стилем салонной завсегдатайки. Однако ровный слог не скрывал всего трагизма положения. «Ваше молчание, любезная сестра, заставляет меня предполагать худшее… Матушка крайне беспокоится, и я вынуждена прибегать к обману для ее же блага и душевного благополучия. Мне не хотелось бы думать, что вы предали моего несчастного брата, павшего жертвой заблуждений и влияния дурных людей, сущих исчадий ада. Они и привели его к незавидной участи. Нам остается надеяться и молиться. Умоляю, сестра, дайте мне знать, что вы верите, надеетесь и любите вместе с нами».
Княгиня закрыла глаза. Письмо от belle-soeur несправедливо упрекало ее в том, чего она не совершала. Не ее вина, что письма не доходили. Не ее вина, что ее теперь считают предательницей те люди, о которых она всегда думала только хорошее. Когда она болела в первые месяцы брака, Серж, проявив неожиданную для нее заботливость, в том числе, рассказал кое-что о себе, о своем детстве, которое Мари нашла безрадостным – и в самом деле, что же привлекательного жить в отрыве от родителей, от братьев и сестры, постоянно под надзором чужих людей? Сама она тогда подумала, что ей во многом повезло – родители даже и не мыслили отдавать кого-либо из них в казенные учебные заведения, и она могла наслаждаться определенной вольницей – занятия с учителями и гувернанткой не были сильно обременительными, вокруг все свои. Серж тогда сказал весьма пространно: «Ты удивишься, но с братьями мы не были близки – все же они сильно старше. Вот с Софи – напротив». И принялся рассказывать, какая у него сестра – красавица и умница, но совершенно не зазнайка, не кичится своим положением в свете, к тому же, знает медицину, которую изучила каким-то образом сама, способна говорить с самим государем на равных. Даже портрет ее показал, встроенный в медальон. С него вполоборота смотрела дама в голубом платье, подвязанном под небольшой грудью белым атласным поясом, с темно-каштановыми высоко уложенными волосами, в которые были вплетены колосья и лиловые анемоны. Лицо ее было на редкость правильным, черты лица – по-античному совершенными, но лишенным той томности, которая и составляет женскую прелесть. Возможно, поэтому Мари, прекрасно осведомленная о недочетах своей наружности с отроческих лет, не испытала зависти к даме с портрета. Но и доброту, о которой так много рассказывал Серж, в глазах Софи было сложно разглядеть. Взгляд ее был холодным, отстраненным и строгим. Хотя, возможно, дело тут – в недостаточном мастерстве живописца. Мари вспоминала, что именно сестра мужа прислала ей венчальный наряд тонкого серебристо-пепельного кружева, и поразительно угадала с размером – ничего переделывать не пришлось. Как жаль, что платье и фата вспыхнули тогда от свечи, и безнадежно испортились так, что их даже не перешить во что-то полезное…
