Воровка памяти - страница 2

Она всегда работала с включённым маленьким телевизором у боковой стены. Сейчас по нему шёл репортаж о белых медведях, которым грозило вымирание, и, понимая, что он разобьёт мне сердце, я выключила его. Мама даже не заметила, занятая тем, что смотрела на меня с таким видом, будто мысленно привыкала к самому факту моего существования.

Затем она отвернулась к окну и задумчиво произнесла:

– Он плавает где-то там и ждёт меня.

Я проследила за её взглядом до океана. Сколько раз я уже это слышала?

– Кто, мам? – спросила я, но дожидаться ответа не стала, потому что его всё равно бы не последовало. В детстве я думала, что она говорит о моём папе, рыбаке, утонувшем в океане до моего рождения, пока до меня не дошло, что утонувшие люди не плавают.

Я взбила подушку и встряхнула одеяло, чтобы придать её постели немного уюта. Мамина комната была внизу, но она спала здесь, потому что отсюда лучше всего виден океан. Поэтому я украсила чердак фотографиями папы, найденными под её кроватью, одним совместным их снимком, ещё одним со мной у школы и сертификатом лучника (из её шкафа) из летнего лагеря, который она, по всей видимости, когда-то давно посещала.

У меня не было маминого таланта к рисованию, я могла о таком только мечтать, но всё равно изрисовала здесь все стены. Самую важную секцию я назвала «Главное о Роузи» и выделила разноцветными маркерами. Это было что-то вроде хронологической таблицы, где я отмечала важные – на мой взгляд – вещи: день, когда у меня выпал первый молочный зуб, поездка с классом в парк развлечений, как моё эссе заняло первое место на конкурсе местной библиотеки, как я стала лучшей в соревнованиях по грамотности. Каждую заметку я украшала цветами и восклицательными знаками, чтобы привлечь мамино внимание. Ещё я нарисовала линейку и отмечала на ней свой рост (который менялся очень медленно – я была самой маленькой в классе), и генеалогическое древо – правда, на нём были лишь мы с мамой и папой, потому что я больше никого не знала из нашей семьи. Видимо, другой родни у нас не было.

Но, как бы странно это ни прозвучало, ничто из этого её не трогало: ни «Главное о Роузи», ни генеалогическое древо. Будто ничего этого не было. Да и большую часть времени она вела себя так, будто меня тоже не существовало.

Раньше я постоянно просила её рассказать о дне моего рождения, пока не осознала всю безнадёжность этой просьбы.

Я знала, где и когда это произошло, но мне хотелось узнать, что она почувствовала, увидев меня в первый раз. Мне хотелось услышать, что для неё моё появление на свет было сравнимо с вручением бочонка золота и дарственной на самый красивый гавайский остров (именно так описывала рождение Джерм её мама).

Но в конце концов я сдалась. Потому что получала в ответ лишь долгий взгляд и раздражённое «Разве я могу такое упомнить?». Как если бы я спрашивала её, кто стал чемпионом мира по бейсболу в 1976 году.

Мама никогда меня не обнимала, никогда не радовалась моему возвращению из школы и не грустила, когда я шла к школьному автобусу. Она не спрашивала, где я была, не помогала мне с покупками, не говорила, что пора спать. Я ни разу в жизни не слышала её смеха. У неё диплом по истории искусств, но я ничего не знала о её преподавателях или чему она училась. Она никогда не рассказывала, как влюбилась в моего папу и любила ли она его вообще.

Иногда она говорила со мной так, будто моё имя было спрятано у неё где-то далеко в подсознании, и ей приходилось прилагать усилия, чтобы ухватить его и вспомнить. Когда ей предстояло встретиться с моими учителями или врачом, она спрашивала меня, как дела в школе и как я себя чувствую, словно готовилась к тесту. Голые