Следом летняя практика, а, по сути, отмывка и покраска аудиторий и сгребание скошенной травы на университетских газонах.
А затем как то резко, будто кто-то скомкал реальность, Димка засобирался на месяц к родне в Казахстан, и я долго и некрасиво ревела, провожая его на поезд. Висла на шее, и слюняво целовала, чувствуя почти физическую боль, потому что мне до этого мига еще некого было терять. Но и мне было пора ехать к маме. Практика кончилась, лето входило в зенит.
Дома как гром среди ясного неба – нервная злая мама: «Инна, ищи работу, мне дорого за тебя платить. Нет, ты не поедешь на турбазу – что за глупости. И надо бабушке помочь.»
А у бабушки ждала новая беда. Едва я приехала, рассерженная и обиженная до глубины души холодным приемом у матери, и принялась жаловаться, мол, опять ей все не так, и что я на этот раз неправильно сделала, вот и учусь где она (мать) захотела, и хорошо учусь, между прочим, как вдруг на полуслове осеклась. Пахло лекарствами, хлоркой и чем-то отвратительно больничным, казенным.
– Ба, а где дед?.. – спрашиваю, а сердце начинает нехорошо трепыхаться. Дед мне был вместо отца: таскал меня маленькую, на рыбалку и за малиной, учил плавать, заплетал косы, вытирал слезы, дул на ссадины и совал полтинники на мороженое.
– Инночка, – бабушка словно стала ниже ростом. – Да ведь рак легких у него. В комнате он своей, лежит.
Я почувствовала, как пол качается под ногами, а рот опять растягивается широко и мерзко, и подступает паника.
– Инна, мы тебе не хотели говорить, пока сессия. Чтоб училась нормально. Да и ему не говорим. Думает, что бронхит. Опухоль неоперабельная, 5 см в диаметре, и метастазы в печени. Деточка, не плачь, ты же взрослая уже.
– Почему вы ничего не делаете? – тупо забормотала я. – Химиотерапия, лазеры, лекарства, что угодно… Почему????
– Это все его сигареты, – с мягким воронежским акцентом, говорит бабушка. – Курил, курил столько лет, и вот оно, напасть какая. Не плачь, тебе говорю, напугаешь его. Полгода, говорят, максимум…
Медленно встаю, вытираю глаза и иду к деду.
– Ооо, привет, студентка! – говорит он и я замечаю, как похудел и пожелтел мой дед, сколько седины прибавилось в его тёмно-каштановых волосах, лишь глаза прежние – живые, черные, внимательные и добрые.
Присаживаюсь на кровать, обнимаю деда, глажу крупные шершавые ладони.
– А я все болею, болею, раскис совсем. А надо виноград подвязывать, она вон не пускает, – кивает в сторону двери. – Ну да живы будем, не помрем, по осени пересажу его весь.
Глаза мои сухи. В горле дерет от запаха лекарств.
– Ты надолго к нам, егоза?
– Я, деда, до конца лета. Мать дома нервная. Я с вами поживу, малины поем, погуляю.
– Так отходит она, малина—то, эххх…
Сидим, молчим, каждый о своем….
Потекли дни, жаркие, сухие и страшные.
По ночам я то рыдала в подушку, молясь всем известным богам и прося чуда, исцеления, милости, обливала слезами икону Владимирской божьей матери и лик Николая-Угодника, то без сил щелкала каналы на телевизоре, не понимая сути ни фильмов, ни передач. То кралась в кухню с толстой книгой, заваривала себе литровую кружку чая, мазала толстые ломти хлеба сливочным маслом и поглощала их в бдении над романом, словно моя бессонница могла кому—то помочь, спасти. Я пряталась за выдуманными историями, чтобы не думать, не быть здесь, рядом с бедою, с большим человеческим горем. А беда не уходила, она словно сидела рядом со мной, и так же выжидала, бдела над бумажными страницами, дышала в ухо, сковывала холодом по рукам и ногам.
