– Дай посмотрю, что с ногой.
– Может, не надо? Уже меньше болит.
– А если вывих? Надо вправить.
Расшнуровывает ботинок, устраивает мою ногу на своих костлявых коленках, нависает над моей лодыжкой словно большая взволнованная птица над детёнышем. Тонкие пальцы аккуратно ощупывают весь голеностоп.
– Инн… А как называется тот фильм?
– Который? Не трогай меня за подошву, щекотно!
– Где память стирали главным героям?
– Негасимое сияние чистого разума…. Оооой!
Пока я произносила длинное название, Димка плотно обхватил мою ступню и резко дернул, куда-то в сторону и резко на себя. Острая боль полоснула как лезвие, но потом неожиданно стало совсем хорошо, словно встал на место сустав.
– Надо туго забинтовать. И не нагружать несколько дней. И я тебе говорил – ходи в кроссовках.
Когда Димка волнуется, он начинает картавить, и буква «Р» звучит раскатисто, будто переливаясь.
– Спасибо. Где ты наловчился вывихи вправлять?
– Инн, у меня брат младший, и еще сестра есть, если ты не забыла. Тут приходится все уметь. И это не вывих, а подвывих. С вывихом пришлось бы травмпункт искать.
Мне спокойно и снова весело. Окно в троллейбусе серое, немытое, на улицах уже зажглись фонари. И как же приятно ехать вот так, рядышком, спорить до хрипоты обо всякой ерунде, и чувствовать, что твой собеседник равен тебе по образованию, воспитанию, по образу мыслей, и слушает тебя с интересом, и ему важно твое мнение по ряду вопросов. И вот я внезапно замечаю, что мы держимся за руки, наши пальцы сплелись, и щеки мои отчего-то предательски пылают.
– Инка, только не влюбляйся, эээй, нельзя, – тихонечко говорю себе перед сном.– Тем более это же Димка – ходячее недоразумение, наш математический гений, локти—родинки—брови, к тому же сохнет по бывшей старосте 11 «Б», – Инннаааа, ну не мечтай, не начинай даже, неужели ты хочешь, чтоб как тогда – эта липкость, эта потность, эти бессмысленные телодвижения, этот пустой взгляд после того, как…. И если он узнает обо всем… Гадко, боже как же гадко…
Встаю, стараясь не разбудить соседку по комнате и хозяйкиного крикливого сынка, набрасываю куртку прямо на пижаму, выхожу во двор. Неловко закуриваю, цепляясь о куст шиповника, ежусь от уже по настоящему осеннего холода, смотрю на колючие звезды и неожиданно понимаю, что уже добрые пару минут рыдаю, рыдаю взахлеб, как, наверное, не рыдала с самого раннего детства. И мне начинает казаться, что меня нет, просто нет, а есть некая оболочка, но она не принадлежит ни мне, ни этому миру. Вот сохнет белье на веревках, вот куст, вот колючки на нем, а я – нелепый силуэт в штанах в цветочек, системный сбой, ошибка, иллюзия. Вот дунет ветер, и нет меня… И от этой глупой мысли я почему-то успокаиваюсь.
Осень, листопады, шорохи, шелесты, шепоты, жесткие рейки скамейки под лопатками, распущенные волосы закрывают мое лицо, голова лежит на Димкиных коленях. Затылку тепло и жёстко. Смеюсь, а он заглядывает мне в глаза и улыбается и тут же хмурится. Звезды так высокоооо. И березки смутно белеют в сумерках. Еще один день прошел, словно целая эра закончилась.
– Инн, – Димин голос тих и странен. – Инн… Перестань так на меня смотреть.
– Как? – продолжаю смеяться, смахиваю с лица то ли собственные волосы, то ли паутинку, прилетевшую с соседней березы.
– Потому что мне кажется, что я сейчас тебя поцелую, Инна.
Его тёмные глаза становятся серьезными и глубокими, словно это небо, словно шахта колодца, жерло вулкана и еще что-то древнее и бескрайнее, чему нет названия и имени тоже нет.
