Горячая, пульсирующая волна зарождается в самой глубокой точке моего тела, щекочет крестец, поднимается по позвоночнику, мягко ударяет в самую макушку и мир рассыпается и погибает в жерле сверхновой. Кажется, что-то безумно горячее выплескивается из меня, я вскрикиваю, пытаясь удержать это мгновение, но вот оно уже уходит, ах, уже ушло, и только, затихая, пульсирует судорога все там же, внизу.
И я жива, мне легко и свободно, унялся мучительный зуд желания во всем теле, лишь колени словно чужие и слабые, а Димкины потемневшие глаза бесстыдные и радостные, и я нагибаюсь, целую его, чувствуя вкус своего желания, его слюны и меня накрывает поток нежности. И благодарности:
– Да, радость моя, о, моя радость…
Уже к 11 годам я знала, что мужчина и женщина наедине творят множество странных вещей в угоду инстинктам и удовольствию, знала точную медицинскую терминологию для всех частей тела и могла разложить половой акт на фазы и этапы, спасибо статьям в энциклопедии и родительским учебникам.
Однако в тот день, за неделю до зимней сессии, я поняла как разнятся теория и практика, и как это здорово – принадлежать не только душой, но и телом человеку, в которого влюблен.
Такие банальные, коротенькие и глупые мысли, но тогда они казались правильными и милыми, как юность, как воздух и весна.
Только разве я могла тогда знать, что ровно через полгода после того, как мы открыли для себя фееричный мир плотских наслаждений, я изменю Димке. Изменю внезапно, грязно и против своей воли. А еще через полгода это повторится, только уже в других декорациях и с другим человеком. А спустя еще восемь месяцев и одиннадцать дней наш ошеломительный, стремительный, неповторимый уже никогда студенческий роман оборвется на ноте, одновременно и трагической, и весёлой.
Мы останемся живы и даже будем счастливы, но между нами ляжет несколько часовых поясов, пара океанов и неизбежное чувство потери. Ценой этой потери станет мой уход из опротивевшего в край университета, а так же первые приступы панических атак. И – вереница акварельных набросков в сиреневых и вишневых тонах, которым никогда не будет суждено стать законченными картинами.
Один лишь шаг до высоты,
Ничуть не дальше до греха,
Не потому ли в этот миг
Ты настороженно тиха.
Пикник.
– А потом он предложил тебе уехать в Австралию? и ты отказалась?
– Ну да, – утыкаюсь тебе в подмышку, блаженно щурюсь, – а потом я бросила университет, пошла работать администратором в суши-бар, и встретила там Сашку. Дальше ты знаешь.
Солнце бросает блики на пол, на стены, на твою щеку.
– Вообще, Лёнь, чего я тебе все рассказываю?
– Миленькая моя, да ты же тоже недолюбленный ребенок, – отхлебываешь пива, твои пальцы зарываются в мои волосы, лаская затылок. – Как и я, как и все мы.
Забираю у тебя стакан, с удовольствием втягиваю губами янтарную влагу. Пиво остро пахнет хмелем и оставляет терпкую горечь на языке. Мы встречаемся уже несколько долгих, каких-то невероятных недель. Я уже и сама не понимаю, как сложилось, что я с каждым днем всё больше раскрываюсь перед тобой, говорю и говорю, выплескивая на тебя воспоминания детства, юности, и мне почему-то совсем не стыдно. Разве что о злосчастном концерте группы «Пикник» пока молчу. Эти воспоминания заперты крепко-накрепко в глубине памяти. Да там им и место. Я говорю тебе о своем городе детства, маленьком, пыльном и пропахшем полынью, (представляешь, после революции в нем не уцелело ни единой церкви!) О том, как училась рисовать, не будучи записанной в художественную школу. Про то, что тени от людей и предметов на самом деле не чёрные, а цветные. Про первую любовь, про наш факультет, про то, как пришлось оставить учёбу в угоду работе, про Волжские берега, по которым пронзительно скучаю.
