«Тебя не было так долго», – словно бы упрекала она.
«Прости меня», – отвечал он одними глазами.
Нет, сейчас не время и не место говорить об этом. Сегодня праздник. Следует радоваться.
Люди вокруг оживленно переговаривались, с интересом и восхищением разглядывая дворец. Большинству из них еще не доводилось видеть ничего подобного. Вот о чем нужно говорить сейчас: о красотах французской столицы.
К ним подошел Агриппа д’Обинье и низко поклонился, приветствуя принцессу.
– Уверен, сир, все придворные французского короля у ног ее высочества, – галантно произнес он. – Но мы-то с вами найдем ей жениха получше, пусть только немножко подрастет, – и он дружески подмигнул Катрин.
Это было настолько далеко от истины, что принцесса лишь улыбнулась. За несколько месяцев в Париже она отвыкла от подобной бесцеремонности со стороны простых дворян, но искреннее дружелюбие Агриппы согрело ей сердце.
– Земная красота – тлен, – все же заметила она строго, но тут же с детской непосредственностью добавила:– Просто вы еще не видели мадам Маргариту8. Когда она проходит по дворцу в своем платье из серебряной парчи, все только на нее и смотрят.
В голосе Катрин звучали одновременно и осуждение, приличное для ревностной гугенотки, и плохо скрытая смесь зависти с восхищением, столь естественная для девочки-подростка по отношению к признанной красавице. Весь этот набор чувств был аккуратно прикрыт светской непринужденностью.
– Подумаешь – платье, – ответил Генрих, улыбаясь. – Что нам серебряная парча? Мы тебе из золотой пошьем.
Несмотря на вечный недостаток денег, Генрих не боялся давать подобные обещания. Он знал, что Катрин никогда ему о них не напомнит, да и платье такое не наденет. Ибо тщеславие – грех. Несмотря на естественное стремление к радостям жизни, прорывавшееся изредка сквозь заслон сурового религиозного воспитания, тринадцатилетняя Екатерина де Бурбон была глубоко предана устоям веры, чем напоминала Генриху мать.
– А вот, кстати, и ваша невеста, – заметил Агриппа.
Генрих перевел взгляд на крыльцо и увидел, как из внутренних покоев дворца в сопровождении королевы Екатерины, одетой, как обычно, во все черное, и в окружении фрейлин появляется дама, ради женитьбы на которой он и проделал столь долгий путь.
Принцесса действительно была красива. Ее черные волосы заправлялись в куафюру, усыпанную жемчугом, открывая изящную шею и полные плечи. Подбородок был слегка вздернут, а темные пушистые ресницы опущены, производя впечатление одновременно высокомерия и беззащитности. Ее шелковый наряд цвета опавшей листвы не отличался роскошью по меркам французского двора, однако удивительно шел ей, подчеркивая стройность и женственность фигуры. Генрих заметил, что она тоже смотрит в его сторону, и, сняв шляпу, издали поклонился мадам Маргарите, так же как некоторое время назад – безымянной горничной.
– Обыкновенная придворная кукла, – пренебрежительно оценил он, капая бальзам на самолюбие сестры.
Однако заставлять ждать будущую жену и ее мать, вдовствующую королеву, было неприлично, и Генрих направился к крыльцу.
Что бы там Генрих ни говорил Катрин, а вблизи Маргарита Валуа была еще красивее, чем издали.
Генрих поклонился обеим дамам: сначала, конечно, королеве-матери, и лишь затем принцессе. Целуя руку своей невесте, он задержал взгляд на ее лице. При ближайшем рассмотрении было заметно, что оно сильно накрашено и не вполне безупречно, но какое это имело значение?
