– И как ты собираешься меня чистить?
– Я буду совершать обряд. Каждый раз, когда ты придешь домой внутренне нечистой, я буду совершать обряд.
– А кто дал тебе право совершать обряды? Ты кто, священник? Господь Бог? Ты что возомнила о себе, девочка? Кто ты такая?
Наступать, наступать, не оглядываясь по сторонам, не считая потери, не слыша свиста пуль, только вперед!
– Я – посвященная.
Атака захлебнулась, едва начавшись. Дина сумасшедшая, это раз. И по ночам она ходит на какие-то сборища, это два. Секта? Сатанисты? Или еще что-нибудь в этом роде? Как с ней разговаривать? Потакать и соглашаться, чтобы не спровоцировать всплеск злобы? Или уговаривать и убеждать, вести к врачу? Или в милицию обратиться, чтобы с этой сектой разобрались?
Нет, в милицию нельзя. Все, что угодно, только не милиция.
Свеча отчаянно трещала, пламя дергалось в разные стороны и никак не хотело остановиться и замереть в форме перевернутой капли. И холодный чугунный ком внутри все продолжал разрастаться, леденеть и тяжелеть, сокрушая хрупкие ребра и разрывая тонкую кожу.
Але хотелось завыть.
* * *
Зачем, зачем это все… Все эти оправдания, все эти слова о невозможности исправить ситуацию другим способом, доводы о том, что совершенное сейчас зло принесет освобождение и покой в будущем… Человек слаб и подвержен соблазну… Можно сколько угодно клясться себе, что больше никогда… А вдруг снова станет нужно? И только таким чудовищным способом можно будет выкупить у судьбы новую порцию покоя и освобождения? Неужели возможно сделать это еще раз?
Нет. Нет!!!
Ни за что на свете. Что бы ни случилось.
А все-таки после второго раза не так тяжело, как после первого.
* * *
– Ни за что на свете, что бы ни случилось. Повтори.
– Чтобы не случилось, – буркнул Коротков, не отрываясь от чьей-то служебной записки, накаляканной от руки немыслимо корявым почерком.
– Юра, не причинность, а отрицание, полное и абсолютное отрицание. Ну Юр, – взмолилась Настя Каменская. – Да оставь ты эту бумажку дурацкую, я с тобой серьезно разговариваю.
Он устало снял очки для чтения и поднял на Настю воспаленные от бессонницы глаза. Ей стало неловко. Человек работает как каторжный, а она, вместо того чтобы помогать, в отпуск собралась.
– Юрочка, я знаю, что ты двое суток не был дома, ты ужасно устал, тебе не до меня. Но, пожалуйста, удели мне две минуты, только две маленькие минуточки, я больше не прошу.
– Прости, мать, – голос его от усталости стал совсем хриплым, – я, кажется, что-то важное пропустил и не врублюсь никак. Давай все сначала, только покороче, ладно? У меня дел три кучи, ничего не успеваю.
Настя вздохнула и терпеливо начала все сначала:
– Я прошу тебя дать мне честное пионерское сыщицкое слово под салютом всех вождей, что ты не станешь выдергивать меня из отпуска ни за что на свете, что бы ни случилось. Поклянись, и я от тебя отстану.
– Из отпуска? – Коротков посмотрел на нее с тупым недоумением. – Из какого отпуска?
– Из очередного. Длительностью сорок пять суток. И еще месяц учебного, на который я имею право как адъюнкт-заочник. Итого два с половиной месяца. Афоня рапорт подписал неделю назад, а ты этот рапорт, между прочим, визировал.
Юра помолчал, вероятно, переваривая услышанное, потом бросил взгляд на настольный ежедневник и с облегчением рассмеялся:
– Сегодня первое апреля! Ну слава богу, а то я уж испугался… Круто ты меня развела, просто как лоха вокзального! Но шуточки у тебя, подруга, не для слабонервных начальников. Это хорошо еще, что я крепкий, другой бы на моем месте тебя убил сразу, не глядя на календарь, а потом уж разбирался бы, кто там чего в связи с первым апреля нашутил. Спасибо, отвлекла и развеселила, хоть что-то радостное в этой мутной жизни… Все, подруга, вали отсюда, я с бумажками этими совсем зашился.
