С Натальей Андреевной у них сложились доверительные, почти родственные отношения. Случалось, что разгульная и пьяная студенческая жизнь затягивала Сашу настолько, что он пропадал на несколько дней, не позвонив и не предупредив. В такие пустые вечера женщины оставались дома вдвоем и в общем своем ожидании делились тревогой и горечью переживаний. Обычно Наталья Андреевна говорила:
– Что же делать? Он такой, какой есть. Хочешь с ним жить, привыкай.
А Маша, сдерживая слезы, отвечала:
– Хоть бы позвонил, так ведь нельзя.
В том, что касалось Сашиных девушек и, тем более, Маши, с которой он жил уже два года, в Наталье Андреевне постоянно боролись два противоположных чувства: жгучая ревность к ним и необходимость сделать выбор для любимого племянника. Она то восхваляла Машину скромность, ум и желание угодить Саше, то в глаза колола ее некрасивостью и неумением жить. Маша проглатывала обиды и старалась не заплакать.
Два года таких полусемейных отношений и неизбежного присутствия рядом с ними его тети лишь укрепили в Маше любовь и жертвенность сделали привычкой. Разрыв с ним стал для нее драмой, которую, как ей казалось, надо было принять с терпением и пережить.
Однажды вечером, когда они с Сашей остались вдвоем в своей комнате, он сел в кресло, налил себе водки и приготовился говорить. Маша уже понимала по его напряженному лицу, по налившимся кровью глазам, вздувшимся желвакам и нервно вздрагивающим пальцам, что он прокручивает в голове то, что хочет сказать, выдергивая из потаенной мысли нужные фразы.
– Вот что, Маша. Мы расстаемся. У меня появилась другая девушка. Я собираюсь на ней жениться.
Он не старался смягчить удар или сгладить слова. Он говорил то, что считал необходимым, и вместе со сказанным как бы освобождался от тяжести, давившей грудь, чувствовал себя легче, свободнее и уверенней. Для него это было делом решенным, но оставалась, как горькое послевкусие, какая-то жалость к Маше.
Жалость и чувство вины по отношению к другому человеку на некоторое время лишали его покоя и заставляли искренне страдать. Такое случалось и раньше, особенно, в том, что касалось его родителей. Но проходило время, и в череде тягостных раздумий и душевных терзаний он мысленно находил для себя множество причин, оправдывающих его перед самим собой и утверждающих его в правильности, естественности и даже необходимости принятого им решения. Это осознание разумности и несомненной верности своих поступков давало ему индульгенцию перед собственной совестью и возвращало душевный мир и покой. Кроме самооправдания и самоуспокоения, он получал и Божие прощение, искренне и самозабвенно каясь в грехах на исповеди, и это очищение души вселяло в него окончательную уверенность в своей правоте.
Его избранницу звали Ольга. Она лишь однажды показалась в гостях у Натальи Андреевны и никогда не оставалась ночевать в их доме. Эта предусмотрительность или женская интуиция и спасли ее от ласковой близости Натальи Андреевны, душащей в своих объятьях всех, кто слишком близко приближался к Саше.
До сей поры лишь одна Наталья Андреевна не явно, не напрямую, а исподволь обуздывала всплески и взрывы эмоций и желаний, клокочущих под напяленной Сашей на себя кольчугой насмешливого цинизма. Он учился ими управлять, но иногда срывался, и тогда необъяснимая злоба и ярость, желание раздавить, сломать, физически уничтожить людей рядом с ним, неподвластное воле ослепление, граничащее с безумием, вырывались наружу. Непонятно, откуда взялись в нем эти приступы, и что в детстве послужило их первопричиной, но они усиливались, особенно осенью, приходили вместе с головной болью, заставляли страдать и страшиться их приближения. Наталья Андреевна избегала говорить с ним об этом, но каким-то непонятным для них обоих образом, просто своим присутствием облегчала его страх и муки борьбы с дремлющим в нем зверем.
