Возвращение изгоя. Драма - страница 6

Я так подробно рассказываю о своих проблемах и обстановке в лагере, что и ощущения лучше воспринимаются изнутри, а я приглядывался к жизни этого слоя общества, потому, что в конце зимы уже совсем почувствовал, что не удержусь на уровне зольщика и покачусь дальше вниз с конечной остановкой в этой «вшивой команде».

А еще потому рассказываю, что вскоре, всего через несколько месяцев в числе десятка вновь прибывших в нашу зону пополнил ряды этой команды и Федор Федорович.

Я был тогда молод, и как мне ни было тогда тяжело, все же у меня еще сил и энергии было больше, чем у него, после «лечения» в больничном городке с зачислением его в группу временной инвалидности.

Я тогда выжил, увернулся еще и в тот раз от попадания в ту воронку и по наитию, случайно, не целясь, угодил в «десятку»:

В один из редких выходных дней, когда от нечего делать я перебирал свой вещевой мешок, выкладывая на нары его содержимое, и развернул свой «золотой запас».

А там были рулончик ватманской бумаги со связочкой карандашей – истинное сокровище для лагеря, унесенное со склада на прежнем месте работы.

И посетили меня вдруг забытые ощущения…

Захотелось неожиданно вдруг размять свои огрубевшие пальцы и порадовать себя, отупевшего, отравленного газами, несколькими минутами забытого приобщения к Красоте.

Как обычно при прикосновении к хорошей бумаге мне с огромной благодарностью вспомнился дед Фоменко – случайный учитель, питерский художник, мотавший тогда второй свой срок в одном лагпункте и даже в одном бараке со мной.

Он, с трудом разгибая негнущийся позвоночник, собирал молодых ребят вокруг себя, усаживал посреди барака какого-нибудь натурщика – любителя покрасоваться своей персоной и обучал нас азам портретного рисунка.

За такой работой тогда забывалось все.

Днем же, когда мы были на работе, старый художник около окошка создавал на бумаге, величиной с открытку, свои шедевры.

Это были миниатюры великого мастера.

Мы же, потом, через вольнонаемных, постоянно получающих материалы с базы, отсылали рисунки в Ленинград дочери художника.

Может быть, они и сохранились где-нибудь эти открытки?

Времени для общения с Учителем нам отпущено было немного, но кое-чему я все же у него научился.

Главное, пожалуй, из прочего – уважению и трепетному отношению к тому, что создал сам.

Я разыскал в тумбочке своего бригадира фотографию его жены, нашел в бараке наиболее освещенное место, приколол к крышке фанерного чемодана листок ватмана и принялся за работу. И за любимой работой забылось вдруг все, что окружало меня тогда: и мрачное настроение, и пурга за стенами барака, и холод, и голод, и вся бесперспективность самого существования на этом свете…

Мне нравилось лицо молодой женщины на снимке, работал я с увлечением, мечтая в то же время попутно и о том, что работа моя сулила и дополнительный кусок хлеба.

В бараке было пусто и тихо. Хотя далеко не тепло…

За стенами барака зло бесновалась непогода.

А я, временами разогревая под телогрейкой леденеющие пальцы, творил портрет незнакомой красавицы. И мне уже казалась она живой и черты лица ее удивительно кого-то напоминали, и это согревало меня откуда-то изнутри…

Потом в барак зашел пожарник с широким прорезиновым ремнем, подтверждавшим его полномочия.

Потопал у дверей, сбивая снег с валенок, подошел со спины и поздоровался почти шепотом, чтобы не мешать.

Это был мой «земляк» по зоне кирпичного завода Яша Юнгман – и искренний при этом приятель.