Гоголь тотчас согласится: «Как авторы могут брать подобные сюжеты, это, признаюсь, уж совсем непостижимо…» И в самом деле: коллежский асессор Ковалев, любивший именовать себя, на военный манер, майором, после напрасных поисков своего носа будто бы встретил его в Казанском соборе. Только нос уже был в ранге статского советника, при шляпе с плюмажем и молился с выражением величайшей набожности. «Точно, странно сверхъестественное отделение носа и появление его в разных местах в виде статского советника», – немедля признает автор, а сам знай пишет повесть дальше.
Но как ни сверхъестественны похождения носа майора Ковалева, все больше и больше проглядывает в повести привычная обыденность. Когда, например, майор Ковалев, разыскивая свой нос, заявился к частному приставу, то передняя у пристава оказалась завалена сахарными головами, которые нанесли сюда из дружбы купцы. Тут нет и намека на сверхъестественное – один незыблемый порядок. И квартальный надзиратель, участвовавший в поисках носа, принял от майора Ковалева, тоже из дружбы, конечно, государственную ассигнацию соответствующего цвета и достоинства. Выйдя же от майора Ковалева, квартальный стал немедля увещевать по зубам какого-то мужика. Какая тут фантастика?
На первый взгляд могло бы показаться, что все из-за того же пропавшего носа майор Ковалев завел каверзную переписку с штаб-офицершей Подточиной. Объяснилось же дело совсем просто, согласно законам человеческого естества. Штаб-офицерша питала надежду, что майор Ковалев, волочившийся за ее дочерью, сочетается с ней законным браком. А майор жениться не хотел, имел намерение просто так – пар амур. Он был чужд, слава богу, эфемерных сентиментов и твердо держался существенности.
Что же неприятного могло с ним случиться? Как ни хитрил Гоголь, а должен был закончить повесть по непреложным законам жизни: каждому носу свое место. В один прекрасный день и нос майора Ковалева снова оказался там, где ему следовало быть.
Всегда будут взласканы судьбой майоры и коллежские асессоры, приверженные к порядку. О частных же приставах или квартальных и говорить нечего. Никто из них и не слыхивал, к счастью, про какую-то Перуджинову Бианку. Не всегда и не всем лжет Невский проспект!
Но не зря же видятся автору петербургских повестей его прежние знакомцы. Гоголь задумал важное дело.
Он пришел к Прокоповичу и, не тратя лишних слов, объявил, что решил печатать в Петербурге собрание своих сочинений; по соображению выйдет, без «Мертвых душ», четыре тома.
Прокопович очень обрадовался. Давно разошлись и стали редкостью сборники гоголевских повестей.
– А все это дело, Николаша, – заключил Гоголь, – я поручаю тебе.
– Помилуй! – в полном смятении воскликнул Прокопович. – В таком деле я вовсе не сведущ. Где мне возиться с типографщиками да вести счеты с книгопродавцами? Даже и говорить об этом не стоит!
– Не стоит, – согласился Гоголь. – Все мною обдумано и решено.
Николай Васильевич говорил решительно и смотрел на школьного товарища так непреклонно, что Прокопович развел руками. Он-то, хоть и скромный учитель словесности, хорошо знает, что значит для русской литературы Гоголь. Как ему откажешь?
Этим важным делом и был занят в Петербурге Гоголь.
Возвратясь из города к Плетневу, он брал из книжных шкафов Петра Александровича вышедшие в прежние годы свои сборники – «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Миргород», «Арабески». С благоговением раскрывал старые книжки «Современника», где печатался при Пушкине. Может быть, больше всего хотелось Гоголю встретиться со старым знакомым Аксентием Ивановичем Поприщиным, но именно эту встречу он долго откладывал. Наконец открыл нужную страницу в «Арабесках».
