– Но вот он не показался вам каким-то подавленным, грустным?
– Нет, -Артеменко призадумался, – он, как всегда, опоздал, все уже привыкли, а ему как с гуся вода. Так он и дежурил. Сначала со мной три часа на проходной, потом я на первый обед ушел. Он людей проверял, я на мониторе. Ничего особенного.
Семенов подумал, что надо посмотреть телефон погибшего, может, ему позвонил кто, и сообщил нечто такое, отчего и жить не захотелось?
– Ясно, спасибо. Ну, потом вас опять могут вызвать.
– Да зачем? Ясно же, что он сам застрелился.
– Ну, вот и вы не знаете, из-за чего он мог бы застрелиться.
– Да, -Артеменко хмыкнул, потер подбородок, -действительно, неясно.
– Ну, спасибо вам.
Тем временем наступало утро, и подошел еще один охранник.
– Бархатов, Константин Евсеевич, -представился Семенову рыхловатый полысевший человек лет около шестидесяти. Голос его был густой и даже приятный, -Теперь Бархатов.
Семенов не преминул спросить:
– А раньше кем были?
– Вам расскажу, потому что вы еще не знаете. Лучше от меня узнаете, чем потом. Пархатов я раньше был. Артист. Отец говорил мне: «Гордись своей фамилией, сынок! У других евреев фамилия такая, что в приличном обществе сказать нельзя, а все равно гордятся!». В артисты пошел. У каждого артиста в сумке череп Йорика, но не каждый достать может. Петь стал, романсы, песни красивые. Фамилию не менял, пока мой друг в кавычках, тоже еврей, кстати, меня перед моим выходом Пейсатовым не назвал. Пошутил. —Бархатов вздохнул, а Семенов едва сдержал улыбку, -Наутро я уже был Пейзадовым, а вскоре и Задопоевым. Шутка удалась, и пришлось завязать. Никто меня уже всерьез не воспринимал. А здесь, в охране, хоть деньги и маленькие, но люди терпимые. Иногда даже пою кое-где. Так-то здесь как на Сент-Женевьев-де-Буа.
– Это как?
– Как в песне, «Здесь похоронены бывшие, бывшие…». Бывшие менты, простите.
– Ничего.
– Летчики, спортсмены, тюремщики, железнодорожники, воспитатели. Вот и артисту бывшему приют нашелся. Сюда же не сразу понимаешь, зачем ходят. А потом уже видишь – от одиночества. Семьи людям не хватает, работы. Занять себя нечем.
– Понятно. А что вы можете про погибшего рассказать?
– Он неинтересный человек был. Истории у него про то, как он кого-то охранял в полиции, принял, куда-то поехал. Все как здесь, только там.
– А так вы с ним близко знакомы были?
– С этим звонарем? Да ни за что! Чай он у меня часто стрелял. -Бархатов поморщился, -Как и у всех.
– А вам не показалось, что он чем-то подавлен?
– Нет. Погодка, конечно… Но он не тот человек, чтобы с погоды стреляться. Нет в нем такой ранимости.
– А что вам вообще запомнилось?
Бархатов пожал плечами:
– Да вот моментик, когда Соломка к пришлому пристал, что где-то его видел. Это похоже было на театр. Знаете, когда оба партнера забыли текст и несут какую-то отсебятину, лишь бы протянуть время и не сгореть, надеются, что кто-то подскажет или что-то вспомнится. Забавно. Я сам как-то попал в такую неприятность.
– А это как было?
– Ну, Соломка к нему пристал с этим сразу после развода и начал про свою великолепную память опять. А, вам, может, время нужно. Где-то без пятнадцати девять.
Что ж, что-то все же стало ясно. Теперь оставалось проверить видео; сначала просто посмотреть, а потом взять записи.
На видео был снег, снег и еще раз снег. Начался он около трех часов дня, да так и валил, не переставая. Ветер плотной завесой гонял его и после шести часов вечера, когда совсем стемнело, видны были разве что фонари.
