— Эй, как ты со мной разговариваешь? — Собираю остатки выдержки и изображаю возмущение; парень в недоумении поднимает бровь и, нависая надо мной, ухмыляется:
— А как я разговариваю?.. Это ты смени менторский тон на нормальный.
Наглость других всегда застает меня врасплох — хлопаю глазами, раскрываю рот, но не нахожу слов. От мальчишки исходит такая мощная энергетика спокойствия и владения ситуацией, что иным брутальным мачо и не снилась...
— Л-ладно... — Отступаю на шажок и мямлю севшим голосом: — Я извинилась, потому что не хотела скандала. Меня учили: старших надо уважать.
Во мне говорит недобитый синдром отличницы, а еще — стремление на корню пресекать любой конфликт, впитанное с молоком авторитарной матери. Черты, изрядно осложняющие и без того нелегкую жизнь.
— Сам по себе возраст не дает право на уважение. Статус не дает право на уважение. Если человек всю жизнь был тупой мразью, за что воздавать ему почести? Та тетка здоровее нас обоих. И у нее не написано на лице, что она пенсионерка. С какого перепугу ты должна была уступать ей место?
Он без стеснения озвучивает мои собственные постыдные мысли, однако если открыто соглашусь с его суждениями, стану такой же конченой. Так не пойдет.
Что вообще творится в мозгах у «Поколения Z»?..
Надо бы провести краткую лекцию о вечных ценностях, но вместо этого я проваливаюсь в черную глубину его глаз, ведусь на гипноз улыбки и натурально пропадаю — посторонние звуки отключаются, ноги слабеют, земля уплывает...
Мальчишка осторожно поддерживает меня за плечи, и я взвиваюсь:
— Держи свои грабли при себе! — Он шарахается и послушно вскидывает руки, но я не могу успокоиться. — Думаешь, я ничего не замечаю? Зачем ты за мной таскаешься? Что тебе нужно?! Говори!
— Да не знаю... Ты... красивая. А я помешался. — Тихий простой ответ сокрушает, я давлюсь пахнущим тополями воздухом, шумно сглатываю и цепляюсь за хвосты сошедших с ума мыслей.
Черта с два он когда-нибудь еще до меня дотронется.
Это перешло все границы.
— Ты дурной?!. Если не отвяжешься, заявлю в полицию! — то ли угрожаю, то ли умоляю, но он невозмутимо парирует:
— Заявляй, я отвечу. — И с огромной, не свойственной молодым людям усталостью во взгляде вдруг выдает: — Я словно умираю каждый раз, когда вижу тебя. Может, хоть они выбьют дурь...
Оглушенно пялюсь на него, силясь сказать что-то правильное и мудрое, но не выходит — никогда в жизни не видела создания ненормальнее и прекрасней. Из-под черного капюшона торчат каштановые патлы, темно-карие глаза сияют как у психа, на резко очерченных скулах от напряжения проступили красные пятна, а над переносицей — ямка, какая бывает только у думающих, подверженных сомнениям людей.
Он юный и до нехватки кислорода красивый. И намного опаснее для меня, чем все вместе взятые «Олеги» и иже с ними.
Самое время взглянуть на фитнес-браслет и проверить жизненные показатели. Сдается мне, я близка к удару.
— Я слишком тупой, не могу описать нормально, что к тебе чувствую. Разве что стихами... — Он сжимает лямки рюкзака так, что костяшки пальцев белеют, глубоко вдыхает и, не выпуская меня из поля зрения, дрогнувшим голосом декламирует: — «И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа...»[2]
Тучи окончательно рассеиваются, над его головой разливается безмятежная синева, колышутся ветви благоухающих сиреней, поют райские птицы...
