Николай Ильич вздохнул и тяжело опустился на сучкастую коряжину, лежащую поперек тропы. Коряжина просела и, чавкнув во мху, выбрызнула ледяную жижу, пахнущую багульником и клюквой. В боровых прогалах мутнел рассвет.
«Нелегка дорожка, припоздал, заря то уже занялась. Да и куда мне, старому кобелю, по болотам-то шастать?.. – неповоротливо думалось Рогожину. – Права Настя, вышло время мое. Отстрелялся, Коля, точка…А каких петухов я ей приносил!.. Перо не пробить!.. Дробь с них, как песок осыпалась, хоть пулей стреляй!.. Да, были времена…
Вспомнилось, как еще пацаном «увел» он висящую на стене отцовскую «курковку» и первым же дурным выстрелом свалил на току веерохвостого бородатого глухаря. Отец тогда вытропил его, Кольку, по следам и, натыкав сгоряча носом в мох, отдал ружье на владение. Глухарь помог…
Много охотиться не пришлось, время было тяжелое и смутное. А дальше судьба повела Рогожина в мясорубку Великой Отечественной, показала боль и кровь, смерть и измену, отвагу и страх, научила ценить дружбу и правду в глаза. А проверив его на крепость, зацепила для острастки горячим осколком и с Победой отпустила домой. В пути и нашел Николай свою Настасью. Тогда она еще Настей звалась…
Видать, судьбой определено было остановиться эшелону у полустанка без названия. На переливы гармони да на хохот вперемешку с забористым солдатским матюганом потянулись из деревеньки, что виднелась за посадкой, бабы, а за ними и девчата. Бабы – кто своих встретить, кто – на солдат поглядеть, повыспрашивать, весточки ожидаючи, а по вдовству – и перемигнуться с кем. Соскучились по крепкой ласке, по рукам мужским бесстыдным…
Девчата несли в лукошках разную снедь, а у баб и бутылки поблескивали, больше со своим – мутным «пузодером».
– Эй, солдатик, купи грибочков на закуску! У тебя, небось, трофеев богато?!. Или все немкам раздарил?! – прихохатывала голоногая девчонка, дразня Николая солеными рыжиками, которых он не едал с довоенных лет. Дерзко синела она глазами, из которых сыпались чертенята, смешно выпячивала грудь с пацаньими еще пупырями и, облизанная ветром так, что виднелся бугорок под животом, тянулась к вагону-телятнику.
С рыжиков все и началось. А вечером, в лесочке у застывшего до утра эшелона, слюбились они без оглядки… И вместо свадебного марша ревуном заголосил поутру паровоз, увозя их, сплетенных судьбой, в родные Николаю места. У Насти в деревне только две родные могилы и остались…
Еще застал Николай дома постаревшую за войну мать, а отца не пришлось – снесли его на деревенский погост перед самым приездом сына. А вскоре и мать рядом с отцом легла: не выдержала потери да радости…
Тяжело было на пустоши: родная деревенька захирела без дорог и промысла. Хватили нужды Николай с Настей, а потом перебрались в город. Но и там, на городской окраине, где устроились они, разносолов для них не припасли. Всем жилось тяжело. Тогда-то и вспомнил Николай про отцовское ружьишко, а попутно и в рыбную ловлю втянулся. Баловство, вроде, а кормит.
Приметилось ему еще в те годы лесное озерцо, красивое, как в сказке, но вместо Бабы-Яги жил на том озере старый филин-отшельник, хохотавший ночами веселее разной сказочной нечисти. Дуэтом с неясытью у них хорошо получалось…
Озерцо было неглубокое, но рыбное. Водились в нем пудовые щуки, окуни, лини да попадалась озерная сорога, темноспинная, с отливающей золотом чешуей. Каждая чешуинка такой сороги драгоценной монетой на мху гляделась, а красоте ее перьев-плавников и петух бы позавидовал.
