Что же касается отрапортовавшей девочки, то через много лет она будет работать в аппарате Лубянки, прочтет одну из моих книг, позвонит и станет учить, как надо писать…
Личность человека, бытует мнение, формируется в основном до семи лет. Не знаю, что именно формируется, но когда я задумываюсь об этом, то оказываюсь в затруднительном положении. Что могли сформировать мои первые семь лет жизни? В семь лет я впервые узнал, что существует на свете радио. Повесили громкоговоритель на столб возле разрушенного вокзала, и он заговорил. Утром я шел с матерью на железнодорожную станцию, которая называется у нас вокзалом, и услышал громкую музыку. Мать сказала, что это радио.
Нашу окраину электрифицировали только к середине века. Хотя заводская электростанция находилась от нас в двух километрах – факт для характеристики неустанной заботы советской власти о простых людях. Мало того что мое поколение было детьми войны и подранками, так нас еще угораздило начинать жизнь при сталинщине. Но я горжусь своим поколением – оно оказалось гораздо сердечней и отзывчивей даже своих детей. Почти все так называемые великие стройки – дело рук моего поколения. Начиная с целины – в техникуме, например, из нас срочно готовили комбайнеров для уборки целинного урожая. Не знаю, почему нас тогда не отправили. Я побывал на множестве строек – и везде видел, как мои сверстники, чуть старше или моложе, стремились построить как бы свою жизнь заново. Уж очень им хотелось выползти из военного лихолетья, нищеты, голода, безотцовщины. Они верили, что созидают себе и для своих детей счастливую жизнь. И многим удавалось, пока не появился в Кремле Горбачев, а потом Ельцин, совершивший бюрократическую революцию в стране. И мое поколение на старости лет обокрали и объявили лишним… Ни детства как такового, ни старости сносной.
У нас было детство без игрушек. Конечно, кто ходил в детский сад, у тех игрушки детские были. Но у нас, окраинной шпаны, не знавших ни детсадов, ни пионерлагерей, нашлись свои игрушки. И свои игры. Нашими игрушками стали боеприпасы и оружие. Их валялось везде предостаточно. Скольких из нас покалечило или убило – не сосчитать.
Отличался на этой стезе и мой брат Виктор. И я, конечно, – туда же. Он на девять лет меня старше, но когда я пошел в школу, Виктор учился в седьмом классе. Ходил в основное здание, что на Военных бараках. Пока пас коз, то в лесах и на всяких шпылях разведал множество мест, где можно было разжиться военным добром.
Принес он в класс школьную сумку патронов и в придачу мину от миномета. А тут повальный обыск. Дело в том, что к школе примыкал тоже песчаный шпыль, маленькая пустыня с барханами, которые пытались задержать красноталом. Пишет учительница что-то на доске, а какой-нибудь оболтус вроде моего братца достает гранату и швыряет в окно подальше, в краснотал. Взрыв – и тут же истошный многоголосый ребячий вой: «Немцы!» Вся школа врассыпную, занятия сорваны.
Поэтому и устраивались повальные обыски. Виктор ничего лучшего не придумал, как высыпать в коридоре в печку-голландку патроны и спрятать там же мину. А печку уборщица перед этим засыпала углем. И тот разгорелся…
Посреди урока в коридоре вдруг поднялась пальба. Конечно, опять клич: «Немцы!» Из распахнутой голландки вылетали куски дымящегося угля, патронные гильзы и пули, а потом вывалилась и мина. Она каким-то чудом не взорвалась – иначе смертей не удалось бы избежать.
