Если зима – катание на широченных трофейных лыжах, на санках с деревянными полозьями, на коньках по залитому льдом лугу или же на одном коньке, на снегурке, прикрученном веревками к сапогу или валенку. Старший брат в конце нашего огорода, на замерзшем болоте, устраивал так называемую крутилку – нечто вроде космонавтской центрифуги. В лед забивалась труба, на нее надевалось колесо – от телеги или зернового комбайна. К нему привязывалась воряка, то есть очень длинная жердь. На конце ее закреплялись сани. На них ложился какой-нибудь доброволец, и мы, упираясь в жердь, начинали раскручивать конструкцию. Сани, вращаясь по кругу, набирали такую скорость, что всё перед глазами сливалось в бесконечную снежно-серую ленту. Центробежная сила неумолимо возрастала, отрывая тебя от саней, и наступал момент, когда сопротивляться не оставалось мочи. И тогда ты кубарем, на животе или на спине летишь по льду, через оттепельные лужи, в заросли камыша или в сугроб на краю болота. Среди нас попадались ребята очень цепкие, которые выдерживали по десять и больше кругов.
Потом появилась мода играть в хоккей. У нас не было ни клюшек, ни ботинок с коньками – даже шайба самодельная. Вместо клюшек мы использовали так называемые кийки, то есть кии с утолщением на конце. Такого добра в окрестных ольшаниках было навалом. Однажды игра в хоккей закончилась для меня плачевно. Родители в тот день купили мне на базаре поношенные сапоги, сегодня это называется сэконд-хендом. Сапоги оказались гнилыми – я и часа не поиграл в хоккей, как они запросили каши. Я пошел домой, и отец, увидев разинутые рты сапог, так расстроился, что не удержался и ударил меня по лицу гнилым секонд-хендом. Каблук пришелся на верхнюю губу. Хлынула кровь – много лет в том месте был шарик, а губа припухшей. Даже сейчас языком я ощущаю рубчик. Видимо, отец понял, что ударил меня несправедливо, – больше никогда не поднимал на меня руку.
Весной разливался Донец – вода доходила до железной дороги, а в сорок втором и сорок восьмом годах почти к нашему крыльцу. У отца, заядлого рыбака, была лодка и вентери. На ночь он отправлялся в плавание ставить вентери, а утром – трясти их, то есть выбирать пойманную рыбу. Попадались щуки, караси, лини, не считая окуней, плотвы, красноперок… Иногда часть улова мать продавала на базаре. Однажды отец поймал рыбца килограмма на два, не меньше, завялил – до сих пор помню нежно-розовое мясо, которое мы ели на Пасху. На протяжении всей жизни я сравниваю всякую рыбную вкуснятину с отцовским рыбцом – он так и остался в моем понимании образцом рыбного деликатеса.
Пока продолжалось половодье, лодка днем не простаивала – попадала в распоряжение Виктора, который катал на ней ребят и девчат. Пацанва сооружала из старых шпал, подвернувшихся под руку, или прибившихся к берегу бревен плоты. До сих пор помню блаженство от негромкого всплеска воды у железнодорожной насыпи, бьющих в глаза солнечных зайчиков и от непередаваемой весенней истомы, когда вся природа просыпается, а в твоей душе нарастает предощущение радости и счастья.
Уходила вода, и луг покрывался кияшками – мускари или мышиным гиацинтом. От этого он становился синим. Мой сын, который в детстве на лето приезжал в гости к дяде Вите, так и прозвал пространство за железной дорогой Синими лугами. Казалось, все изюмчане ходили на Синие луга за кияшками. Затем вместо них поднимались миллионы рябчиков, которые мы по неведению называли колокольчиками. Синие луга становились коричневыми, а потом до самого сенокоса были лишь зелеными.
