Германик замолчал, переводя дыхание. Толпа на этот раз не издала ни звука.
– Я уже сильно пожалел, что в самом начале не покончил с собой, когда один из вас предложил мне меч, решив, что мой клинок не так остер. Но когда я держал свой меч у груди, я не думал о себе, я думал о вас и вашей чести, полагая, что только моя смерть остановит вас от падения на самое дно. Но я ошибался, вас ничто не остановит, но лучше мне все равно было быть мертвым, потому что я бы не знал об этом. Я представлял, как вы выбрали бы себе нового полководца, который хоть бы и не стал никого карать за мою смерть, но зато бы отомстил за смерть Вара и гибель трех легионов. Как хорошо было бы мне там, где обитает божественный Август, где поселился мой отец, когда я вместе с ними увидел бы поверженных германцев… – последние слова Германик произнес почти шепотом, и они прозвучали как завещание умирающего.
По рядам прошли дрожь и шевеление, воины стали оглядываться друг на друга, как бы спрашивая, что происходит.
– Я уже вижу, – сказал он доверительным тоном, всматриваясь в глаза ближайших к нему и показывая рукой, – как изменились ваши лица и ваше настроение. Я уже вижу, что мои слова дошли до вас. Если вы и вправду хотите вернуть императору повиновение, а мне – супругу и сына, вытравите заразу, поселившуюся в ваших головах, убейте мятеж в душе своей, это будет знаком раскаянья, это будет доказательством верности! – закончил Германик, почти крича.
И толпа ответила ему. Сначала Марк почувствовал неожиданно образовавшуюся перед ним пустоту, будто в одно мгновение исчез воздух, которым он дышал, будто тысячи, стоящие перед трибуналом, разом вдохнули его. Сквозь это безвоздушное пространство не доносилось ни звука, будто звук выключили. Марк видел, как толпа совершает какие-то движения. Вот кто-то машет руками, кто-то бьет по щиту, кто-то ударяет копьем о землю, а кто-то просто раскрывает рот, как рыба, выброшенная на берег. А потом воздух вернулся, будто все разом выдохнули, проложив путь звуковой волне. Сначала волна принесла лишь шум, но потом сквозь него стали пробиваться возгласы и крики, постепенно обретавшие форму слов и предложений.
– Да, – кричали воины, мы хотим того же, что и ты. Прости нас, мы заблуждались, вместо того чтобы бунтовать, нам надо было пойти на немцев и задавить гадину в ее логове, и там бы мы добыли и славу, и деньги, но нас некому вести. Веди нас, цезарь, покарай виновных и веди, но, ради богов, верни себе супругу, а легионам их питомца. Ведь твой Калигула вырос на наших глазах, а он теперь у немцев в заложниках.
Германик слушал. Марк изредка поглядывал на него и видел, какие чувства рождаются и умирают в нем, как расслабляются и напрягаются мышцы на его лице. Сначала это было чувство победы, потом чувство сомнения, неверие в то, что все изменилось, потом снова – я смог, я подавил бунт, но что если опять, причем дважды, промелькнули злоба и досада. Марк заметил, как мучительно старается цезарь не пустить чувства на свое лицо и как плохо у него это получается. Нет-нет, он хорошо владел собой, воины, стоявшие на расстоянии нескольких метров, не могли заметить этих мгновенно подавляемых эмоций, но Марк был рядом и он умел их читать.
– Хорошо, – подождав, пока возгласы стихнут, сказал Германик. – Я понял, что теперь вы жалеете о сделанном. Вернуть жену я не могу, она ждет ребенка и скоро зима, но сына я вызову обратно, так и быть. А вот судить виновных вы будете сами.
