Читать онлайн Владимир Яранцев - Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

Всеволод Иванов – дитя не одной только земли, не одной эпохи и не одной крови. Над этой загадкой многорождения, многорожденности бьются и поныне иванововеды. Не замечая того, что пытался разгадать тайну своего рождения, и не только литературного, сам писатель. И разве не об этом тоже его гениальный рассказ «Дитё», когда на руках у молодой «киргизки» волей «диких людей» – партизан «отряда Красной гвардии тов. Селиванова» – оказываются два ребенка: белый и смуглый, русский и «киргиз», европеец и азиат. Азиата дикари-партизаны ликвидировали. Но ведь русского, белого Васю вскармливала все та же «киргизка». И вырастет этот Вася на молоке иной расы и крови, и будет он уже другой крови – ни красным, из партизанского отряда, ни белым, благородного офицера противников, ни степняком из «киргизского» аула, а человеком, носящим в себе все эти начала. Примирить их, соединить, угомонить в себе станет отныне главным его делом.

Так что вопрос из статьи Н. Анова «Сколько было Всеволодов Ивановых?» нужно толковать шире, чем только «красный» или «белый», революционер или колчаковец. В разные годы в нем пробуждался то один Иванов, то второй, то третий, и был ли им счет? Нет, почерк, стиль, язык автора «Бронепоезда 14–69» были узнаваемы в ряду лихого «конармейского» И. Бабеля, плотски-всеядного А. Толстого или даже мужицки-«хулиганского» С. Есенина. Но внутри, в содержании, в крови, все продолжало бурлить, выходить из берегов. Он никак не мог закончить, утихомирить созданное произведение, словно противящееся законченности. И он вновь и вновь переделывал, бросал, оставлял, спустя годы опять брался и опять откладывал. И вот мы имеем внушительный том «Неизвестного Всеволода Иванова». Одно произведение недописано, другое переделано позже так, что не узнаешь прототипа, третье ушло в небытие архива или домашнего книжного шкафа, не нужное советским издательствам, недопонятое самим же автором, стоящим над ним в недоумении. А о четвертых и вспоминать не хотелось, настолько другой – второй или третий по счету Иванов – далеко ушел от образа мыслей Иванова-первого или второго, стал, как ему казалось, чужд им. Так, «петроградский» Иванов и хотел бы родиться заново, с нуля, отрезать себя от Иванова «сибирского». Но увидел, что с Сибирью он связан навеки, и, что бы ни писал, сибиряки, сибирское так или иначе давало о себе знать. И даже украинец Пархоменко образца 1939 года оказался кровно, глубинно родственен Ваське Запусу, сложившему буйную голову в «голубых песках» «южной Сибири».

Так выясняется, что всех Ивановых разных эпох связывает воедино этот необычный для многих, тем более для столичных критиков и литературоведов, неизвестный им край. Это Сибирь. Но Сибирь особая, пограничная, крайняя, до такой степени, что эту ее часть можно уже и Казахстаном назвать (П. Косенко). Ибо сам Иванов в одной из автобиографий (1924) написал о месте своего рождения: «Родился в поселке Лебяжьем Семипалатинской области, на краю киргизской (т. е. казахской) степи – у Иртыша». И тут придется углубиться в историю. Ведь разрешить загадку рождения Иванова, приблизиться к тайне – тайному тайных! – его творчества, породы, расы, крови, его питавших, без этого нельзя. Дело же в том, что эту границу, этот «край степи», о котором говорит автобиография, установили казаки во время активного заселения – колонизации русскими «туземной» земли, чтобы более-менее четко обозначить границу Российской империи еще во времена Петра I. «Киргизы» же долго с этим не могли смириться, успокоиться, делали набеги на казачьи станицы Горькой линии вдоль Иртыша, поднимали восстания. Но со временем и те и другие поняли, что можно жить мирно как с границей, так и без нее. И то, что разделяло «Россию» и «Азию», могло и объединять, мирить народы и в итоге смешивать их в одну новую, сибирскую расу, «этнографический тип», по словам Н. Ядринцева. В его книге – библии сибирского патриотизма «Сибирь как колония» – дан прекрасный очерк формирования этого типа, когда «русская народность не могла, однако же, поглотить инородцев, не смешиваясь с ними, не купив свою победу слитием, то есть не окрасившись сама побежденным инородческим элементом». И если «в середине», то есть в глубине русского населения оно «быстро всасывает их и поглощает», то «около самых границ мы встречаем резко инородческие помеси». Возникавшие гибриды, или метисы, особенно на первых порах, могли быть чреваты проявлениями «разных резких изменений и уклонений физиологических и патологических, прогрессивных и регрессивных». Сторонний наблюдатель, путешественник и вовсе мог, пишет Ядринцев, «поражаться резкими контрастами и хаотическим смешением всевозможных противоречий и крайностей (…) с одной стороны, более или менее замечательные умственные дарования, с другой – микроцефалов, кретинов, идиотов или вообще, “дурачков”, как говорили в Сибири…»

Напомним, что речь идет о становлении данного «типа», первичной колонизации Сибири и «киргизских» степей. Поэтому не следует прямолинейно переносить эти слова на конец XIX века, когда в феврале 1895 г. родился Всеволод Иванов в поселке Лебяжье Семипалатинской губернии Павлодарского уезда. Или «на краю киргизской степи», о чем пишет он сам. В других автобиографиях он, правда, называет родной поселок «казачьим» (1925) или «поселком сибирских казаков» (1927). Далек тут, как видим, Иванов от определенности: то киргизские степи, то казачьи станицы, то Казахстан, то Сибирь. Это ли не пример «хаотического смешения противоречий и крайностей»? Но это же и симптом широты мышления, «замечательных умственных способностей», о которых далее пишет Н. Ядринцев. Оставим «кретинизм-идиотизм» медикам. А вот некое чудачество, юродство, как одно из проявлений сибирского «этнографического типа», почему бы и не отметить, не взять на заметку, если пишешь о Всеволоде Иванове. Тем легче понять и природу характера отца писателя Вячеслава Алексеевича, человека явно не устоявшихся взглядов и интересов, спонтанных поступков, крайне неуравновешенного. Настолько, что не знаешь, гениальностью это отмечено или чем-то нездоровым. И отделить одно от другого невозможно. Хотя в одном из эпизодов похождений Иванова-старшего, описанного Ивановым-младшим в его автобиографическом романе «Похождения факира», он попадает-таки в сумасшедший дом.

Вообще, весь маршрут и набор поступков и деяний отца писателя – клинический, готовая «история болезни». Вспомним начало «Похождений факира»: «решил стать ученым», «взялся составить словарь киргизского языка»; увидев замечательную форму студентов Лазаревского института восточных языков, уехал в Москву сдавать экзамены; потом надумал посетить Мекку, но из Одессы поплыл на пароходе в Иерусалим, только потому, что он отправлялся раньше других; работал сельским учителем в селе Волчиха, городах Колывань и Томск; будучи записанным в казаки, идет к «воинскому начальнику», чтобы отправиться на войну, но по пути заглядывает в публичный дом, где якобы должна находиться влюбленная в него учительница, и уже у «воинского начальника» устраивает скандал, портит саблей портрет Николая II, за что его и отправили в сумасшедший дом, признав белую горячку. Пьянство было повсеместным в Сибири в XIX веке и бытовало, по Н. Ядринцеву, «чаще всего среди ссыльных и приисковых рабочих, на почве психических расстройств и потрясений (несчастья, тоска по родине, наклонность к преступлению)». Отец же Иванова был как раз из приисковых рабочих, о чем он писал в своих автобиографиях. Но только ли алкоголь был причиной горячечного состояния Иванова-старшего, терявшего подчас ориентацию в пространстве и времени? Он не отменяет тот факт, что «сибирское русское население даровито, но поставлено в такие условия, что выдающаяся умственная сила, подавленная в своей среде, должна была непременно вырваться из нее и бежать из этого края», – писал Н. Ядринцев. К психопатологическому объяснению поступков сибиряков присоединялось и социальное. Но даровитость-то, этнографическая она или нет, все равно присутствует, побуждая к похождениям, странствиям, чудачествам.

Заметим, что в этой же художественной автобиографии Иванова – романе «Похождения факира» – странствия отца, хаотические и беспорядочные, переплетаются с приключениями сына, постепенно созревающего для собственных похождений, еще более хаотических и долгих. Да и как иначе, если, пишет Иванов в романе, он мог в течение двух недель рассказывать знакомому гимназисту «содержание сорока книг, которые тут же и придумывал, от заглавия, автора и до счастливого конца». Удивительно ли, что вскоре сам он, «Сиволот» (от «Всеволод»), захотел сказку сделать былью, иметь собственные приключения и авантюры.

И здесь нельзя избежать весьма щепетильного вопроса о том, насколько можно доверять «Похождениям факира» как биографическому источнику. Все-таки на книге значится: «роман», художественное произведение, и грань между реальностью и вымыслом в самоописаниях найти трудно, а то и невозможно. Но это хорошо вписывается в вышеизложенные соображения по поводу происхождения сибирского «этнографического типа», особенно на границе существования разных по языку, оседлости, традициям народов: смешались они на этой границе так, что порой не различишь, где тут русский или казах, из «благородных» он или из «плебеев», образован он, культурен, эрудирован или ко всему надо ставить приставку «псевдо-». Что тут говорить, если элементарное районирование, т. е. деление новоприобретенных Россией степных земель – мест кочевок казахов – проводили не раз и не два, тасуя соприкасающиеся южносибирские и североказахстанские области то в Степной край, то в Туркестан с новообразованными губерниями и уездами. Так что жители этих земель буквально теряли почву под ногами, думая-гадая, в Сибири они живут или в Казахстане, в России или в Азии, или еще где-нибудь. И потому Индия из сказки, легенды, мифа уже не казалась такой недоступной и таинственной, в условиях географического, так сказать, релятивизма. Она и далеко и близко, ее можно и «сочинить», но можно и дойти до нее, доехать. Поэтому так нередки в романе описания маршрутов героя и его друзей через вполне реальные города и веси Азии, Урала, Кавказа. Контрапункт же здесь в том, что постепенно Всеволод-Сиволот обретает эту Индию в себе, своем сознании и поведении, деяниях и поступках, а главное, знакомствах.