Встретимся в музее - страница 4

Вы так много знаете о тех, кто жил задолго до нашего рождения в обстоятельствах, невообразимо отличающихся от привычных нам. О тех, кто оставил после себя так мало, что каждая мелочь предельно важна. Зная все это, неужели Вы не мучаетесь от собственной незначительности? Жаль, что в английском нет способа задать этот вопрос как-нибудь безлично, чтоб не звучало так, будто я называю незначительным конкретно вас. Вас, Андерса Ларсена, куратора Силькеборгского музея. Хотя на самом деле я пытаюсь понять, не кажется ли совершенно ничтожной собственная жизнь любому, кто обладает такими глубокими познаниями, как Вы (на этот раз подразумевая именно Вас)?

Вы пишете, что смерть Беллы огорчила меня. Это так. Я все еще скучаю по ней и оплакиваю ее потерю, но, знаете, она исчезла бесследно – ее кремировали, как, по вашим словам, и всех современников Толлундского человека, а прах развеяли по ветру. От Беллы не осталось и следа. Чего нельзя сказать о болотных людях, которые словно недавно расстались с жизнью, а по виду и вовсе не расстались. Они покоятся на всеобщем обозрении, наглядно демонстрируя, что когда-то существовали, жили на земле.

Кажется, я окончательно потеряла нить рассуждений, так что лучше закончу письмо.

С наилучшими пожеланиями,

Тина Хопгуд

Силькеборг

21 февраля

Уважаемая миссис Хопгуд,

не стоит прекращать писать мне. Ваши письма заставляют меня задуматься, и мне это очень нравится, так что, пожалуйста, пишите еще. В частности, сейчас я много думаю о том, что создает историю, ту часть истории, что является объектом моих научных изысканий. Что остается в истории? От чего зависит, что именно в ней останется?

Прежде всего на ум приходит жестокость. Толлундский человек и другие болотные люди умерли насильственной смертью. Если бы не насилие, их тела предали бы огню, как и тела остальных их современников. Кроме того, если задуматься, какие именно артефакты их времен сохранились до наших дней, становится понятно, что очень часто это вещи, так или иначе связанные с убийством. Вероятно, поэтому мы (и лично я, как Вы совершенно верно предположили) чувствуем себя такими незначительными. Все из-за того, что мы не живем в рамках насилия и жестокости и скорее всего не от него погибнем. Не так уж это и плохо. Я с радостью принимаю свою маловажность в обмен на спокойную и мирную жизнь.

Во вторую очередь я подумал о красоте. Некоторые из сохранившихся предметов вполне обыденны и дошли до нас разве что по случайности. Но большинство этих реликвий красивы. Их положили в могилы, потому что они лучшие в своем роде. Другие объекты сохранились потому, что обладают религиозной ценностью, их создавали в качестве подношения богам, а значит, с особым вниманием к эстетике.

В сохранении эстетических объектов есть большой смысл, который, на мой взгляд, распространяется за пределы чисто вещественной привлекательности. Эти объекты имеют смысл для тех, кто смотрит на них и держит в руках после того, как их создатели и владельцы ушли в мир иной. На такие мысли меня наводит не только наблюдение за посетителями музея, которые рассматривают ожерелье или амулет плодородия, и чувства, которые рождаются во мне в эти моменты. Когда умерла моя жена, она оставила мне браслет, который мы вместе купили во время медового месяца в Венеции. Простой серебряный обруч с утонченным орнаментом, выгравированным вдоль всей поверхности. Такую вещь хочется постоянно крутить в руках, трогать, пристально изучать, чтобы в полной мере понять ее красоту. Я изучаю этот браслет и теперь, когда жены нет рядом, потому что у меня не осталось на земле места, куда можно пойти, убеждая себя, что там я стану к ней ближе. Ни могилы, ни урны, ни даже места, где был развеян прах. Поэтому я смотрю на этот браслет как на связующее звено между нами, пусть мы и разлучены навеки. Я рассказываю Вам об этом только для того, чтобы подкрепить свою теорию красоты. Нет никакой определенной причины, почему я не выбрал в качестве такого связующего амулета ее расческу, перчатку, брелок, любую вещь, до которой она при жизни дотрагивалась тысячи раз. Но браслет красив, а все эти вещи – нет.