– Спасибо за паёк… За магазин не волнуйтесь, видал уж зори эти и трубу за сараем…
– Какую трубу?
– Хана-то убили… Это когда… лазили, так он, видать, на них попёр. Ну они его трубой… Сразу-то мы не увидали, а я ходил вчера… гляжу… за сараем валяется он… туда кинули… и трубы кусок там же… Я его прирыл… от крыс… – Виктор неторопливо отматывал калитку. – А эта бегает. Только кутёк один уже… Лохматый. Чисто медвежонок…
– Иван Василич тут?
– Тут, тут, вечером приходил, сёдня в баню звал.
– Ну и сходи.
– Да там помочь надо, с водой, с дровами… А у меня рука вот…
– Ты печку-то хоть как раскочегарь, а то рука без тепла месяц не заживёт. Я у себя там мазь одну посмотрю, тогда Мироныч передаст, если сам не зайду. Ну, ладно, пошёл я… Ты сам-то откуда прибыл?
– Да здешний я, с Пламёнки. С женой разводимся, ну я и ушёл пока сюда… на зиму. Чтоб не лаяться каждый день.
– Димку Армяна знаешь в Пламёнке? – спросил он сторожа, назвав первые пришедшие на ум имя и кличку.
– Димку? Знаю. Но не очень чтоб… Видал.
«Понятно, из какой ты Пламёнки…» – почему-то безо всякого злорадства и даже весело подумал он.
Голая дача, как и вся округа, тоже глянула на него непривычно отчуждённо, серо и заспанно. Оставив у домика вещи, он пошёл в угол участка к маленькому вагончику, зиявшему начисто выбитым окошком. Открыл дверь. Внутри был порядок, и он заметно приободрился. Видно, не успели залезть, спугнули, может. Брать-то особо нечего, но это как сказать. Вон проволоки стальной целый моток, фанеры лист большой, раскладушка, старые бамбуковые удочки, краски две банки, гвоздей коробок, цемента мешок почти… Купи-ка это всё да доставь ноне сюда…
Он вышел из вагончика, походил от дерева к дереву. Обязательно надо обрезать груши весной, выперли, как тополя пирамидальные… О, гляди-ка! – в длинной, заваленной ореховыми листьями грядке одиноко зеленел худенький живой росток. Чеснок! Как всегда, Нина посадила его в день их окончательного отбытия, когда сезон дачный уже наконец заканчивался в ожидании холодов. Но после лёгкого снежка и морозца недели две стояла необычная теплынь, и засаженная в зиму чесночная грядка, понятно, «тронулась», пробив наружу множество зелёных стрелок. Вон они, почти сгнившие, ещё виднеются кое-где… А эта, на тебе, живая! В декабре, считай… Он нагнулся к грядке, хотел только немного потрогать росток, но тот от прикосновения бессильно упал на размякшую устилку. Видно, в холоде как-то держалась стоймя былка, а чуть тепло от руки почуяла – и сникла сразу…
У домика он нагнулся к сумке, потом протянул руку к навесному замку и вздрогнул: тот, закрытый, висел на одном ушке…
Дверь открылась мягко, он спокойно вошёл и сразу отлегло от сердца: шкаф с посудой, газовая печка, баллон, старый низенький холодильник – всё стояло на своих местах нетронутым. «Это ж Мироныч открывал, он же говорил по телефону вчера. В одно ушко вдел замок, закрыл на время, да так и уехал, склерозник…» – успокоился он.
Затем толкнул дверь в первую, большую, комнату, сразу почувствовав устоявшийся кисловато-кадушечный запах. Съезжая в конце октября, они плотно закрыли окна зелёными шторами, и теперь куб комнаты казался огромным аквариумом с несвежей, зацветшей водой. Алюминиевая лестница белела на сетках двух спаренных кроватей, как скелет гигантской птицы… «Склеп какой-то…» – поморщился он. Бесполезно щелкнув выключателем, он хотел шагнуть к ближнему окну, чтоб отдёрнуть занавесь, и замер от неожиданности. У стены в старом кресле кто-то сидел.
