1995
– Не буди ее, – сказала мама, переворачивая панкейк на гладкой каменной поверхности сковороды.
– У нас же панкейки, – возразила я, словно данный аргумент был решающим.
– Ей необходим отдых.
Не поднимая глаз, мама потянулась за стеклянной миской с желтоватым тестом. И хотя ее лицо оставалось бесстрастным, пальцы на ручке сковороды сжались чуть сильнее, а в порывистых движениях запястья ощущалась скованность.
Папа глянул на нее поверх своего утреннего кофе и проглотил невысказанное замечание.
Усевшись на табурет, я покосилась на отца, как бы говоря, что, в отличие от него, молчать не собираюсь.
– А меня тогда почему разбудили? Может, все-таки сходить за ней? – Я соскользнула с сиденья на дюйм. – Сегодня суббота и…
– Айла, нет, – оборвала мама, предостерегающе вскинув лопатку.
Она постоянно так делала – под любым предлогом избегала присутствия девочки. Субботнее утро с панкейками? Чудесно. Только без нее. Пусть она будет подальше. Хотя бы недолго.
Девочка прожила в нашем доме уже месяц и за все время не проронила ни слова. Каждый ее отказ отвечать на вопросы, каждый пустой взгляд служил напоминанием о той ночи. О том, что она появилась здесь при весьма необычных обстоятельствах.
В первую неделю девочка редко покидала гостевую комнату наверху и много спала. Мони присматривала за ней, пока мама и папа висели на телефоне. Нам постоянно кто-то звонил. Журналисты с вопросами для очередной статьи. Служба опеки по поводу предстоящего визита. Мама консультировалась с врачом и спрашивала, когда привести девочку на следующий осмотр.
И, конечно, нескончаемые папины переговоры с шерифом Ванденбергом.
– Есть какие-нибудь зацепки? Извините, что опять беспокою, но прошла почти неделя. Если бы у нее кто-то был, с вами наверняка уже связались бы?
Затем отец вешал трубку, бросал в рот «тик-так» и быстро разжевывал. Заметив меня у французских дверей в кабинет, он поспешно улыбался и предлагал драже мне.
– Мы еще не знаем, где ее мама и папа?
Отец качал головой и делал вид, что возвращается к работе.
К началу школьных занятий звонки стали реже, а разговоры с шерифом Ванденбергом почти сошли на нет.
В школе наша учительница третьего класса, миссис Элефсон, отводила меня в сторонку и тихо спрашивала, как дела.
– Хорошо, – неизменно отвечала я.
– А та маленькая девочка… С ней все в порядке?
На ее лице было написано сочувствие, но в глазах читалась плохо скрытая жадность до сплетен, желание узнать последние новости о «девочке, найденной возле Гранд-Маре».
Чаще всего я просто пожимала плечами.
Достаточно окрепнув, девочка начала выходить и присоединялась к нам за столом. Все остальное время она по-прежнему проводила в гостевой комнате, которая мало-помалу превратилась в «ее спальню». Врач и детский психолог сошлись во мнении, что пока лучше избегать «излишней стимуляции».
– Ей нужен покой. Стабильность. Так говорят врачи, – заявляла мама. Еще один аргумент в пользу того, чтобы держать девочку в комнате.
– Что с ней? – наконец спросила я однажды утром, когда мама складывала белье в аккуратные стопки на их с папой кровати: башня белых носков тут, столбик сложенных рубашек там.
