– Нет, – нахмурившись, ответил парень.
– Ха! – вдруг воскликнул мужчина, вытаскивая сигарету. – А чего пришел?
– По своим делам, – он неловко переступил с ноги на ногу.
– По своим делам, надо же… – Мэйсон покачал головой. – Помню тебя еще такой мелюзгой… А сейчас свои дела появились. Вон оно как… Ну, рассказывай, раз пришел, что за дела у тебя, шкет?
Томми опустил глаза, изображая ту детскую неловкость, которая так умиляет взрослых: – Просто… Никак не могу перестать думать о Джейн. Так странно, что ее больше нет здесь… А ее будто и не ищут.
Мэйсон затушил сигарету о подошву ботинка с тем непринужденным жестом, который говорит о многолетней привычке уничтожать улики.
– Всякое бывает, парень. Страна большая. Дети иногда уходят сами, хотят мир посмотреть, – в его голосе звучала фальшивая беспечность, как у человека, который слишком громко смеется над неудачной шуткой на похоронах. – Не забивай себе голову, будет у тебя еще сотня этих Джейн!
Томми упрямо стоял, ощущая, как капли пота ползут вниз по спине, несмотря на прохладу. Мэйсон нахмурился, посмотрел по сторонам с той особой осторожностью, которая рождается от осознания, что стены имеют уши, и тихо сказал.
– Только за последние два года – десять случаев. Не всех нашли. И не все захотели расследовать. Скажу так, все эти девчонки уходили сами. В последний раз их видели, идущими в какие-то непонятные места, – он наклонился ближе, и запах табака и виски окутал Томми. – Почему они так поступали? Иногда – лучше не знать, Томми. Иногда – лучше заткнуть уши и закрыть глаза. В этом городе слишком много дверей, которые лучше не открывать. И на твоем месте я бы надеялся, что Джейн твою не найдут. Ты же не хочешь пройти на экскурсию в морг раньше, чем у твоего отца печень откажет, а?
Он похлопал мальчика по плечу тяжелой рукой и ушел в дом, оставив за собой шлейф тревожных недомолвок. Томми остался на крыльце, чувствуя, как мир вокруг вдруг стал холоднее, темнее и опаснее – будто кто-то повернул невидимый выключатель, обнажая истинную природу реальности.
Когда солнце опустилось за горизонт, бросив последний тусклый луч на черепичные крыши, и город погрузился в липкую серую дымку, четверо детей снова встретились в комнате Эбби. В их глазах читалась та особая решимость, которая рождается не из храбрости, а из отчаяния и понимания, что отступать некуда.
На полу, на белом листе бумаги, лежали их находки: вырезка о Гаретте Марлоу с его недоказанными преступлениями, рисунок с машины – волна, охваченная цепью, куртка с инициалами К.К., пропитанная застарелым страхом, шепот шерифа о пропавших. Каждый предмет был фрагментом мозаики, которая складывалась в пугающую туманную картину.
Все пути, все ниточки, все шепотки снова сходились на пристани, там, где темная вода бьется о гнилые деревянные сваи, где город встречается с бесконечностью залива.
И ночь впереди обещала быть долгой. Она пахла солью, страхом и чем-то еще – чем-то первобытным и зловещим, что прячется под мокрым деревом пирсов, что живет в тенях заброшенных складов. Тем, что ждет, затаившись, когда дети сделают первый неверный шаг и окажутся там, откуда нет возврата.
– Клара тоже была в доках перед исчезновением… Интересно… Я думаю, сейчас нам надо проследить за этим Марлоу, – сказал Томми. – Если он и правда работает у доков – мы должны узнать, что он делает.
– Только не все вместе. Разобьемся по двое. Слишком подозрительно будем выглядеть, – добавила Эбби.
