Мизгирь угрюмо поразмышлял над бессвязным бормотанием беса, но без особого усилия. Настоятель Савва, руководствуясь рассуждением, что их присутствие станет служить пользе монастыря, поселил их в каменной келье подле монастырской кухни. В подклетах поблизости били конопляное масло, и днём оттуда то и дело доносился густой запах.
Решив, что бес не переносит запаха масла, Мизгирь тут же выкинул из головы последние размышления на этот счёт.
Он вышел под ясное вечернее небо и медленно двинулся в лабиринт узких улочек каменных задворок. До основания монастыря пришлось идти недолго. Совсем скоро Мизгирь достиг тесного четырехугольника из деревянных келий и служебных построек. В центре четырехугольника вздымалась тяжёлая каменная церковь из красного кирпича и белого камня.
«Почему я не догадался обследовать это место сразу?» – Мизгирь принялся обходить кругом церковь под пристальными взглядами прохожих монахов. – «Впрочем, это так или иначе бесполезно».
Поблизости не оказалось никакой охраны, но церковь выглядела наглухо запертой. Решив поберечь силы, Мизгирь двинулся дальше по дороге, уводящей к восточной стене монастыря. Миновав колодец с журавлем, возле которого на него покосились с любопытством послушники, он вышел к воротам.
Требовалось дождаться утра, чтобы выйти за территорию монастыря – о чём недовольный монах-вратарь не преминул ему сообщить. С заходом солнца ворота окажутся заперты и будут оставаться оными даже в случае приезда самого государя. Попасть на территорию монастыря не предвиделось возможным до самого утра.
Мизгирь вышел за ворота, согласившись с условиями. И дело было даже не в том, что он успел выспаться за минувший день. И даже не в клопах, выплясывающих вокруг его лежанки хоровод. Напавшая на него с недавней поры тревога грызла и кусалась больнее всякого клопа. Он инстинктивно чувствовал необходимость совершить над собой последнее усилие.
За воротами располагалась конюшня и скотный двор. На скамье возле торца конюшни отдыхали конюхи. Они вели весёлый разговор о некой молодой снохе, которая часто наведывалась к монаху Филипу. По словам самой женщины, молитвы Филипа хорошо справлялись с её головными болями.
Мизгирь мысленно подчеркнул для себя святое великодушие монаха и его несомненно глубокие познания в области современной медицины. Уж кому, как не ему самому, было не знать, как тяжело порой приходилось справляться с подобными женскими просьбами о помощи.
Мизгирь вышел из-за телеги, представился. Конюхи, признав в пришельце недавнего гостя самого настоятеля, потеплели в отношении и совсем скоро свернули на нужный ему разговор.
– Слышал, – с напускным безразличием начал Мизгирь, – водяницы людей в этих местах беспокоят?
– А то как же! – согласился один из конюхов, рябой от следов оспы. – Вон там. Прямёхонько за садом с лекарственными травами, где лесочек. Шишига, пруд то бишь. Оттуда лезут.
– Полотно и холсты, говорят, у баб крадут, – уныло поддакнул старик с отвислыми усами.
– И всё?
– На поленницу мочатся, а так всё.
– Никого до смерти не зацеловывали?
– У нас тут монахи живут, практикующие целибат, – усмехнулся третий всклокоченный конюх. – Так что тут кто кого до смерти зацелует – ещё поди угадай.
– А если серьёзно. Людей не трогают? Никто не пропадал? Не гиб?
– В том году Желька пропала. Годков семь ей было, может чуть больше. Но поговаривают, она сама сбежала. Приёмный отец насильничал.
