Проворно поднявшись, дурочка сбегает по обломкам кирпичей, останавливается у подножья и, словно доверчивая собака, ловит мой взгляд.
— Конечно, — заверяю я, нагнав ее, и отряхиваю ладони.
***
Заросли крапивы и репейников редеют — через два десятка метров их окончательно вытеснят с обочин розовые кусты и гортензии, низкие белые заборчики и мощенные плиткой дорожки. По мере приближения к поселку мне все сильнее хочется закурить — слишком многое напоминает о прошлом: о звонком смехе любимой девчонки, о наших загулах с друзьями, о беззаботности и потерянных мечтах.
«Папина радость» безмолвно плетется рядом — ее куриные мозги закоротило от такого напора, но ей никто не обещал, что будет легко.
Я останавливаюсь, отступаю в темноту, прикуриваю новую сигарету и делюсь с космосом серебристым дымом. Гафарова по инерции проходит несколько шагов, спотыкается и застывает, как вкопанная.
Интересно, что с ней? Неужели боится заблудиться в трех соснах?
«Давай, покажи, какая ты беспомощная, и я помогу тебе отсюда выбраться...» — злорадствую, продолжая наблюдение.
Она явно переигрывает — оглядывается, кружится на месте, закрывает ладонью рот, стонет и, покачнувшись, со всего маху падает на колени.
— Эй! — Офигев, я отщелкиваю окурок, подбегаю к ней и, подхватив под локти, ставлю на ноги. — Я прикурить остановился. Ну? Ты чего? Я же здесь...
— Ты не ушел. Ты меня не бросил! — пищит она еле слышно. По щекам катятся черные слезы, а на содранных коленях проступает кровь. Внезапно она бросается ко мне, обвивает руками шею, дрожит и заходится в тихой истерике. — Ты красивый. Ты хороший. Спасибо тебе. Спасибо.
***
10. 10 (Регина)
Тихонько вхожу в темную прихожую, осторожно разуваюсь и крадусь в комнату, но мама влетает следом и лишает меня шанса избежать расспросов.
Загораются яркие лампы, ее взгляд мечется по моему заплаканному лицу, пыльному подолу и окровавленным коленкам.
— Регина! — задыхается она. — Тебя обидели? Тот парень?
Я отмахиваюсь.
— Да при чем тут парень. Упала я. Колготки убила. Жаль... — Пожимаю плечами и сбрасываю пальто — уютное, как тепло Свята, минуту назад согревшее меня через слои одежды. — Можно мне побыть одной?
— Хорошо. Поговорим за ужином... — Мама едва сдерживается, но выполняет просьбу — так нужно. Дверь с тихим стуком закрывается, мебель и предметы обволакивают осенние сумерки и тишина.
Ложусь на кровать, отворачиваюсь к стене и отдираю кусочек обоев над стыком — продолжаю традицию, начатую когда-то Славиком, но мои действия исправляют гармонию нарушенного им узора.
Я еще пару минут бодрюсь — шумно вдыхаю и кусаю губы, но эмоции прорывают дамбу. Подбородок по-старушечьи трясется, слезы душат, голова вот-вот лопнет.
Глупая пустая голова.
Разрозненные невнятные мысли кружатся вихрем мятых бумажек, смешиваются и шумят, но не дают ухватиться за смысл.
Он поцеловал меня, вот черт... Вот черт!
Его поцелуй был морозным, как мятная жвачка, и обжигающим, как чай с имбирем. Он подарил мне такие невозможные, острые и яркие оттенки света, что я до сих пор ослепленно зажмуриваю опухшие глаза.
Этот поцелуй был красивым... Как и сам Свят.
В воздушные нежные образы вклинивается черный гудящий рой проблем.
Он первым проявил инициативу, значит, я близка к выигрышу. Но мне противно об этом думать.
Тереблю край покрывала с кистями и бодаю стену упрямым лбом.
Погано, что я опозорилась перед ним и впала в истерику. Он понял — я не в порядке, но повел себя так искренне и так душераздирающе красиво!
