– Вперёд! По вагонам! – закричали охранники.
Но толпа оцепенело стояла напротив, не смея сделать и шага. Немцы вскинули винтовки. Послышались выстрелы. Но охранники стреляли поверх голов. Зато собаками начали травить по-настоящему. И первая шеренга, испугавшись, что их сейчас затравят собаками, с жутким воем хлынула к вагонам.
– Быстро! Быстро! – поторапливал то ли приготовленных к погрузке, то ли своих подчинённых обер-лейтенант, сверкая толстыми линзами очков.
– Шурочка, миленькая, надо идти! – кричала ей Ганька, обеими руками поддерживая подругу, у которой подкашивались ноги и мутилось сознание.
Их толкали в спины, поторапливали.
– Давай, подруженька, закроем глаза и пойдём. А то загонят за проволоку.
Шура и Ганька крепко ухватились за руки. Внутри у Шуры всё захолодело. Она охнула и упала в снег, рядом с заиндевелыми телами красноармейцев. Пусть меня затопчут, пусть загонят на скотобойню, но по телам умерших солдат я не пойду, теряя сознание, думала она.
Очнулась она в вагоне, на дощатых нарах, застланных грубой гречишной соломой. Рядом с нею, подсунув под голову оба мешка, лежала и тихо посапывала во сне Ганька. Несмотря на то, что потолок над верхними нарами был увешан гирляндами заиндевелых паутин, в вагоне было тепло. Только от двери время от времени потягивало промозглым сквозняком.
Когда их согнали на школьный двор и начали составлять список, родители успели собрать в дорогу самое необходимое. Жандармы приказали развязать мешки, узлы, открыть чемоданы и сумки, порылись в вещах и продуктах и разрешили передать их детям. И тут снова над деревней взвился женский плач и стон.
Шура вспоминала бледное и постаревшее от горя лицо матери и едва удержалась от слёз. В углу, в другом конце вагона кто-то всхлипывал и сморкался. То там, то там слышался то дрожащий вздох, то задавленный всхлип. Но некоторые спали. Спала и Ганька, обняв их мешки. Что было в тех мешках, наспех собранных в дорогу матерями, Шура ещё и не знала.
Возле чугунной печки, чёрная труба которой была выведена в крышу вагона, возились трое парней. Один постарше, лет семнадцати, примерно ровесник Иванка, и двое лет по четырнадцати. Время от времени они открывали длинным кривым гвоздём чугунную бордово-сизую дверцу, раскалённую от ярко пылающего, клубящегося в топке огня, подбрасывали туда ещё несколько чёрных искрящихся кусков, похожих на камни. И Шура догадалась, что это каменный уголь. Двое, одетые в добротные рыжие полушубки и заячьи шапки, переговаривались и поглядывали на своего товарища. Тот, неподвижным взглядом уставившись в дверную щель вагона, молчал.
– Володь, не переживай, жива она.
– Не вышла… Она не вышла, когда нас увозили. – И Шура увидела, как лицо до этой минуты молчавшего, которого называли Володей, сморщилось в мучительной гримасе. Но он не заплакал. Только вздохнул, стиснув зубы и зажмурившись.
– Чем он её ударил? – спросил старший.
– Прикладом. Прямо в лицо. Она сразу упала. А второй в это время закричал. То ли на меня, то ли на того, который маму ударил. Потом схватил меня, потащил на улицу. Больше я маму не видел.
– Ты даже ничего не успел с собой взять?
Володя мотнул головой.
– Это плохо, – рассудил старший. – Неизвестно, куда нас повезут. Сколько дней будем в дороге.
– Серёг, а кормить нас будут? – Младший, одетый в рыжий полушубок, пристально смотрел на старшего, очень похожего на него. И по тому, как они были похожи, и по взгляду больших светлых глаз, в которых мерцала надежда и доверие, Шура поняла, что они – братья.
