Шура и Ганька оглядывались на тот жуткий загон, где томились теперь люди, и им становилось не по себе. А что как их в той неведомой Германии загонят на такую же скотобойню?
– Сашечка, – шептала Ганька, – давай слушаться. Ты ведь понимаешь, что они говорят. Всё делай так, как они приказывают, и мне говори. А то плохо нам придётся. Пропадём мы там, в той распроклятой Германии.
Рядом с воротами, выходящими к железнодорожной насыпи, чернел какой-то штабель, заиндевелый и присыпанный сверху снегом. Что там сложено, издали не разглядеть.
Наконец перекличка закончилась. Все пригнанные на станцию оказались в наличии. Можно было отправлять. Офицер сунул листки со списками в полевую сумку. В это время в стороне вокзала лязгнули сцепками и буферами вагоны, сипло вскрикнул паровоз, и из-за пакгаузов, осторожно пятясь в тупик, выползли два вагона.
Шура не раз с родителями и Иванком бывала на станции и видела, что в таких вагонах, сбитых из досок и кое-как окрашенных краской неопределённого зеленовато-бурого цвета, порядком уже выгоревшей и обмытой дождями, возили мешки с зерном, картошку и пиломатериалы. Иногда в узкие вентиляционные окошки, проделанные под самой крышей вагонов, высовывались печальные лошадиные головы. Однажды Шура видела, как по широкому трапу в такой вагон загоняли коров, целое стадо. Погонщики стегали их кнутьями. Некоторых затаскивали на верёвках. Туго обматывали рога и тащили вверх, а сзади нахлёстывали всем, что попадало под руку, и зло матерились, будто коровы в чём-то были виноваты. Люди же садились в другие вагоны, и те вагоны подавали к вокзалу, к высокому перрону. А в этих – ни окон, ни ступеней с удобными, крашенными белой краской поручнями, которые проводники всегда протирали белыми тряпочками.
Немецкий язык в школе ей давался легко, так же, как и русский, как история и география. И Шура хорошо понимала, что говорил офицер своим солдатам и что отвечали ему они.
– Скажите коменданту лагеря, – говорил офицер одному из конвоиров, – сошлитесь, разумеется, на меня, чтобы выделил десяток иванов. Пусть они устроят помост, чтобы мы поскорее осуществили погрузку ост-рабочих.
– Я не вижу никакого подручного материала для изготовления помоста, господин обер-лейтенант, – крутя головой в высокой фуражке и чёрных наушниках, заметил другой офицер, подошедший к очкастому в тот момент, когда закончилась перекличка и подали вагоны для погрузки.
– Материал есть. Вот он, Вилли, перед вами. Да-да, именно это!..
– Но, господин обер-лейтенант!..
– Мы на войне, Вилли… И не просто на войне, а на Восточном фронте.
– Но здесь не фронт…
– А вы, я вижу, очень хотите там оказаться… Должен заметить, дорогой Вилли, с вашей чувствительностью и вашим ревматизмом… Ну что стоите? Действуйте! Для воплощения великой идеи всякий строительный материал может быть пригодным, особенно в основании…
И вот ворота, опутанные колючей проволокой, распахнулись. Конвоиры выгнали группу оборванных, обросших многодневной щетиной людей в красноармейских шинелях и ватниках. И те начали быстро разбирать штабель. Вначале Шуре показалось, что там сложены шпалы или дрова. Но когда пленные начали складывать их возле вагонов, толпа качнулась и охнула.
– Мёртвые!
– Это же умершие солдаты!
Гора замёрзших трупов быстро росла возле чёрных зевов вагонных проёмов, образуя нечто вроде помоста. Почти все они были раздеты. Редко на ком оставалось изношенное до крайности исподнее и портянка, примотанная к ноге проволокой или обрывком скрученного бинта.
