– Коля, мы ж договорились, что про жратву не разговариваем.
– Ладно, ладно, больше не буду…
Шура всё ещё не могла прийти в себя. Всё произошедшее казалось ей чудовищным кошмаром, нелепым сном, вроде того, который она уже переживала несколько раз в своей жизни. В первый раз, когда заболела свинкой. Потом, когда они с Иванком едва не провалились под лёд. Но был и ещё один сон. Летом прошлого года, в конце августа, через две недели после того, как отец ушёл на фронт. Ей тогда отец и приснился. Страшный, обросший до глаз щетиной, в такой же оборванной шинели, как те красноармейцы, которых немцы держат за колючей проволокой на скотобойне. Она его видела всего одно мгновение. «Что, доня, узнала меня? – сказал он, с трудом разлепляя сухие потрескавшиеся губы. – Ничего, ничего… Я живой». Она хотела закричать, позвать его, но не успела. Он исчез. И она до утра пролежала, глядя в неподвижную темень, пока за окнами не засинелись утренние сумерки. Мать за тесовой перегородкой легко, как отдохнувшая птица, соскочила с кровати, заглянула к ней и позвала: «Шура? Ты спишь?» Видимо, слышала её испуганное дыхание. Она притворилась спящей и ни матери, ни брату о том, что видела отца живым и невредимым, только очень усталым, не сказала.
И вот теперь она увозила с собой тайну того сна. Жив ли её папка? Где он теперь? Она вздохнула и, осмелев, спросила сидевших возле чугунной печи:
– Ребята, а вы из какой деревни?
– Из Гольтяева, – ответил старший из братьев, которого называли Серёгой.
– Тебя Серёжей зовут? – И она привстала и попыталась улыбнуться.
– Меня – да, – спохватился старший. – А это – мой брат, Коля. Это – Володя. Мы все из Гольтяева. В одну школу ходили.
– А меня зовут Шурой. – И тут же поправилась: – Александрой.
Ребята смотрели на неё. Она – на них.
– А вы не знаете, куда нас везут? – наконец спросила она.
– Куда-то в Германию. А куда точно, никто не знает.
И тут из глубины вагона кто-то сказал:
– Скорей бы станция. В туалет хочется, спасу нет.
– Вряд ли нас на станции выпустят, – сказал Серёга.
– А как же быть? – спрашивала женщина, лет двадцати пяти. – Как же так?
– Иди вон в угол. Там и нары потому не поставили…
– Ох, Господи, Царица Небесная!.. – вздохнула женщина и перевернулась на другой бок.
Саша слышала, что говорили немцы, закрывая вагоны на станции: никого не выпускать до самого пункта прибытия. И – никакой дыры в полу. Иначе взломают доски и разбегутся. Приказ – везти в полностью закрытых вагонах. Приказ необходимо исполнить в точности. Воду и еду будут давать на станциях во время стоянки эшелона. Вот о чём говорили конвоиры.
Вскоре прибыли в Вязьму. Вагон, поскрипывая, остановился. Подошли охранники, откинули задвижку и в щель просунули ведро тёплой, видимо, кипячёной воды и ведро баланды. Вёдра подавал пожилой полицай в чёрной шинели. Рядом топтался конвоир, щуплый немец с винтовкой.
– Дяденька, дяденька! – кинулась Шура к полицейскому. – Можно вас попросить?
– Ай, да ну вас!.. – отмахнулся полицай и побежал к следующему вагону.
Немец с любопытством смотрел на неё, и она, став возле щели на колени, обратилась к нему:
– Herr Soldatt, bitte Sie… Darf ich Sie um bitte?[18]
– Was ist dort?[19]
– Wo kann ich Toilette finden?[20]
Немец сделал неприличный жест и загоготал. Шура отошла от дверной щели и заплакала.
– Скоты, – сказала женщина и пошла в дальний угол вагона.
