Анна замерла, глядя в его глаза.
– Но… мы ведь дома. Это наш дом, Яков. Тут всё. Тут лавка, тут девочки, воспоминания… Как можно всё бросить?
Яков сжал её руку.
– А если мы не бросим, то можем потерять больше. Ты боишься уехать в Одессу? Да, это не родина тебе. Но там мы хотя бы не на мушке.
Наступила тишина. Даже Лея перестала болтать ногами. Мирьям отложила ложку, прижала руки к груди и посмотрела на отца. Глаза её наполнились тревогой. Всё в ней было мамино, кроме этих серых, глубоких глаз, как у Якова.
– Папа… они и нас могут забрать? – тихо спросила она.
Яков многозначительно посмотрел на старшую дочь, потом на Анну и Лею. Он видел страх. Не панический, но тот, что проникает под кожу, как холод.
– Я не знаю, – честно ответил он. – Но и не хочу дожидаться, чтобы проверить.
Анна отодвинула тарелку, не притрагиваясь к еде.
– Я подумаю, – прошептала она. – Только давай пока не будем никому говорить о наших планах, хорошо?
Яков кивнул. Они сидели молча, каждый в своих мыслях. За окнами звенело варшавское лето. Звуки улицы были, как всегда живыми. Но в этой тишине за семейным столом уже чувствовался треск надвигающегося шторма.
Новости с рынка
На следующий день Анна вернулась с рынка неузнаваемой. Широкая соломенная шляпа соскользнула с её головы ещё в прихожей, авоська с овощами упала на пол, а сама она стояла, вцепившись в косяк двери кухни, как будто мир под ней пошатнулся.
– Анна? – Яков поднялся из-за стола. – Что случилось?
Она молча подошла, присела и устало уронила голову ему на плечо. И только через минуту, вздохнув, выговорила:
– Рахель Либман…
– Что с Рахель? – спросил он тревожно, вспоминая невысокую бойкую женщину с круглыми щеками и энергичными жестами, хозяйку лавки с тканями и женским платьем.
– Её сестра с мужем и двумя детьми… из Берлина. Приехали через Лодзь. Бежали, Яков. Бежали, как от огня, – голос Анны дрожал. – Он был врачом. Представь себе, уважаемый человек, работал в клинике десять лет. А потом – уволен. Без объяснений. Говорят, евреям теперь запрещено лечить арийцев. А она – фармацевт. Им не дали лицензии. Имущество арестовали. Квартира отдана каким-то нацистам. Деньги…. Счёт заморожен. Уехали с чемоданом… и всё.
Яков молча гладил её по спине.
– Они говорят, – продолжала Анна, отстранившись, – что уцелели только благодаря еврейской общине. И то – едва. Те, кто пытается остаться, становятся изгоями. Их публично унижают. Их дети не могут учиться. А те, кто уходит – теряют всё. Но это лучше, чем остаться.
Он вздохнул.
– Да, милая, такие вести в Варшаву приходят все чаще и чаще....
– Яков, она сказала, что если немцы войдут сюда, то мы будем следующими. Она сказала: лучше бежать, чем ждать, когда нас начнут резать по кусочку.
Яков встал и прошёлся по комнате. Его движения были точны, будто он шлифовал мысль, как алмаз.
– Я говорил. Мы должны подумать об Одессе.
Анна повернулась к нему. В её глазах была боль.
– А если Советы нас не примут? Что если нас, как поляков, как евреев, как "подозрительных", отправят куда-то в Казахстан или Сибирь? Или назад?
– Да, – кивнул Яков. – Я это понимаю. Сегодня же пойду в общину. Узнаю, что говорят. Кто уехал. Кто вернулся. Есть ли шанс.
Анна замерла, прижав к груди руку.
– А если… нас разлучат?
– Не разлучат, – ответил он с силой. – Мы уедем вместе. Или не уедем вовсе.
– Но ты понимаешь? Я плохо знаю русский. Лейка – тоже. Мирьям… она только играла в это. Читала с тобой в детстве книжки. А я? Как я буду в чужой стране?
