Без прощаний
На рассвете улица Мазовецкая ещё дремала в тумане, окутанная влажным июльским воздухом. Варшава спала, как будто пыталась оттянуть неизбежное пробуждение в мир, где грозы войны уже гремели за горизонтом. Семья Штерн вышла из квартиры молча, точно привидения, с небольшими чемоданами в руках и тревогой, спрятанной в складках одежды. Яков спрятал ключи от дома для новых владельцев в условленном месте и, не оборачиваясь повел семью в сторону вокзала.
Штерн был в сером костюме, сшитом ещё до кризиса, хорошо сидевшем на его прямой спине. На груди жилета часы с серебряной цепочкой, по которым он часто сверял не только время, но и ход судьбы. Шляпа с чуть опущенными полями скрывала глаза, сверху легкий плащ, в подол которого были зашиты золотые цепочки.
Анна шла рядом, в светлом плаще цвета топлёного молока, под ним – скромное платье песочного оттенка. На шее – ее любимая цепочка с кулоном-сердечком. Она держала за руку Лейку, одетую в светло-серый жакет и юбочку. Аккуратно заплетенная коса мирно дремала на худеньком плечике. Девочка держалась спокойно, но часто сжимала материнскую ладонь крепко, слишком крепко.
Мирьям шла чуть позади. На ней – лёгкое платье в сиреневый цветочек и теплый плащ синего цвета, в подклад которого Анна вшила драгоценности. Губы её были поджаты, а в глазах взрослая решимость. Она несла саквояж, в двойное дно которого тоже были спрятаны золотые изделия. Ноты, несколько любимых книг и немного одежды, больше ничего ей взять не дали.
На вокзале царила нервная суета. Люди в спешке шептались, передавали друг другу свёртки, обнимались слишком крепко и прощались слишком долго. В воздухе пахло горячим углём, сыростью и страхом. Вагоны уже дымились у платформ, гудки пронзали утреннюю тишину, как напоминание, что время бежит и к сожалению, подождёт не всех.
Они вошли в общий вагон третьего класса с деревянными скамьями. Пахло углём, потом, яблоками из чьего-то мешка и варёными яйцами. Люди сидели молча, напряжённо. Кто-то читал газету, кто-то смотрел в окно, не мигая. В углу пожилая женщина шептала молитву на иврите.
Яков устроил семью у окна. Мирьям присела рядом с Лейкой, обняв её за плечи. Анна положила руки на колени и не выпускала из рук свою сумочку. Только Яков выглядывал в окно, не отрывая взгляда от перрона – как будто ждал, что кто-то всё же появится. Но перрон оставался пустым.
Вагон дёрнулся, поезд медленно тронулся. Шум металла, стук колёс. Варшава начала уплывать назад, в прошлое.
– Мы не трусы, – тихо сказал Яков, будто оправдываясь не перед семьёй, а перед городом. – Мы спасаемся. Мы просто хотим жить…
Анна молча взяла его за руку. Поезд шёл на юг, через Люблин, Жешув, к самому сердцу Галиции – к Львову, где их ждал следующий шаг.
Пароль
Поезд въехал во Львов ближе к девяти утра. Солнце уже давно поднялось над городом, заливая платформы вокзала мягким янтарным светом. Усталые пассажиры с покрасневшими от бессонной ночи глазами спешили к выходу. В воздухе витал запах угля, перегретого металла и чуть уловимый – свежей выпечки от уличных торговцев у выхода.
На вокзале звучала преимущественно польская речь, но слышались и обрывки идиша, галицийского акцента и даже немецкого – напряжённая мозаика Львова, предчувствующего беду. Служащие объявляли прибытия и отправления по-польски, но между собой говорили, кто на украинском, кто на суржике. Мир будто колебался – чей он теперь, этот Львов? Польский? Советский? Еврейский?
