Над чем же он так задумался? Хотя, какая разница? Вероятно, слишком задержался в пути, и время там, наверху, успело сильно убежать вперед. Ну, да ничего, справлялись и не с таким. Теперь главное – как можно мягче, незаметнее проникнуть в чужой замысел, слиться с ним, с каждой его частичкой, с каждой молекулой, исподволь изменяя привычный рисунок судьбы.
Внешне он совсем не изменится. Всё той же капризной гирляндой будет петлять в полумраке неизвестности жизнь, мерцая огнями встреч и расставаний, раскинется вширь паутина вероятностей, таинственной туманностью обозначится вдали неизбежная развязка. Но крохотная, оставленная Ленским, червоточинка, гибельная и непоправимая, уже выпустит свой яд, словно стрелу, посылая в будущее, в урочный день и час, губительный заряд разрушения.
Делать это трудно, невыносимо трудно, в любой момент можно сойти с ума от чудовищного напряжения разума, распластанного на две жизни одновременно, и в такие минуты он абсолютно беззащитен, беззащитен, как младенец, и там, наверху, Павел становится его единственной опорой и надеждой.
Только бы выдержать, только бы не потеряться в этом безумном хаосе, где собственная судьба переплелась с сотнями других, где чужие, безвестные ветра гонят вдаль безликие облака, завывают тоскливо в лабиринтах душ, и хнычет, мечется бесприютной стаей опавшая листва чувств…
Кажется, все. И на этот раз – повезло…
Гнетущее безмолвие вдруг обрушилось на него, тревожные молоточки пульса разрывали виски. Что ж, пора обратно. Что-то долго он сегодня… Стареем?
Как бы там ни было, подъем – тоже процедура небыстрая. Небыстрая и рискованная. Вот так вырвешься наверх, разевая рот, как выброшенная на берег рыба, а в голове у тебя – куски чужого сознания. И потом долго еще ходишь сам не свой, натыкаясь на обрывки незнакомых воспоминаний, выметая их из памяти, как досадный мусор. Но путь назад всегда короче, короче и приятней.
Неожиданно Ленский понял, что он за столом, в руках у него карты, и все напряженно смотрят на него. Он выдернул воспоминания из резервной части памяти – ага, ждут его ставки. Ну что ж, дело сделано, надо заканчивать партию. Он посмотрел на часы и ужаснулся: целых полтора часа потребовалось ему, чтобы сломать игру. Точно – стареешь ты, брат!
– Принимаю, – услышал он свой голос.
Дрогнули радужной бахромой контуры света на полировке стола, потеплели подушечки пальцев – верные признаки удачи. Дама треф, зардевшись, нежно улыбнулась ему, король червей снисходительно кивнул…
– Что такое? Не пойму! – неожиданно возмутился «пахан», о существовании которого Ленский уже и забыть успел. – Наливаю кофе, а через минуту оно – как лед! Что это у вас происходит здесь, граждане? – «пахан» попытался изобразить на лице улыбку, но боль, раздражение и обида превратили ее в злую, некрасивую гримасу.
Ленский пожал плечами. Он сделал несколько торопливых глотков из бокала и вдруг почувствовал, как бешеная усталость навалилась на него каменной плитой. Так бывало каждый раз, когда наступала развязка, и до сих пор он так и не смог заставить себя привыкнуть к чувству безмерного морального и физического изнеможения. Не оставалось сил даже скаламбурить по поводу правильности склонения.
Вошедший официант заменил кофейник и исчез в дверях, позволив себе недоуменно поднять брови на обычно непроницаемом лице. Видимо, кофе в кофейнике не успел остыть настолько, чтобы можно было безропотно снести обвинение.
