Короче, проснулся я утром с ней в одной кровати. Не могу сказать, что сильно переживал. В числе тех свобод, к которым я так быстро привык, была и свобода в отношениях. И поэтому расстались мы с моей будущей женой нежно, словно и сходиться никогда не собирались. Ведь, нежность – лишь продолжение свободы, разве не так? Поправь меня, если это не так, знаток душ человеческих.
Ленский молча улыбался.
– Жизнь всегда возвращает нас на прежнюю орбиту, как бы далеко мы не залетели, – медленно проговорил Силич, опустив взгляд. – И, если родился ты провинциалом, им и умрешь. Только благородство придает независимости силу высоты, без этого вся конструкция рассыпается. А вот благородства-то во всей моей истории и не было.
В следующий раз я увидел Аллу через пару дней, когда выходил из института. Она ждала меня возле машины, наверно, отцовской, служебной, с невозмутимым и молчаливым водителем. Я не смог отделаться от нее дежурными фразами и пригласил в кафе. Мы мило побеседовали, выпили по чашке кофе, и она уехала. Но с этого раза стала приезжать почти каждый день.
– Алла Валерьевна – целеустремленная женщина, – позволил себе реплику Ленский, но Силич, не обращая на него внимания, продолжал:
– Она выходила из машины и стояла рядом, непринужденно покуривая, то и дело, поглядывая на часы. Высокая, изящная, в длинном светлом пальто. Чаще всего мы уезжали к ней и занимались там любовью. Если мешали родители, и квартиры приятелей тоже были несвободны, мы коротали время в очередном кафе, за чашкой кофе, иногда вина.
Я стал привыкать к Алле, к ее любви, к маленьким изящным безделушкам, которые она дарила мне на память. А, вообще, эти свидания позволяли мне не опускать глаз, встречая Свету.
О, эти встречи! Они были для меня отдушиной, глотком воздуха, который спасает ныряльщика. Я готов был часами простаивать в коридоре ради этого долгожданного, спасительного взгляда, чувствуя, как рушится мир притворства, как облазит сусальная позолота с его лживых куполов.
Однако, так больше не могло продолжаться. Критическая масса перемен уже скопилась где-то в невидимых кладовых времени, и стены его трещали по швам под их беспокойной тяжестью. Что поделаешь, иногда время медлит, и жизни приходится подталкивать его, чтобы не плестись в хвосте событий.
Однажды, проходя вечером мимо той самой аудитории, когда-то «повенчавшей» нас со Светой, я обратил внимание на полоску света под дверью. Занятия уже кончились, рядом никого не было, и, поддавшись необъяснимому порыву, я машинально толкнул дверь, вошел. За столом, в профиль ко мне, сидела Света, что-то писала. Услышав меня, даже не посмотрев в мою сторону, она вздрогнула, замерла.
Я осмотрелся – в комнате были мы одни. Сердце дрогнуло полуистлевшими, нежными воспоминаниями. По всем правилам драматургии я должен был повернуться и уйти, тщательно прикрыв за собой дверь, должен был, но не смог. Не нашел сил заставить себя. Помню только – вопрос в голове: что, что скажут мне ее глаза теперь? Теперь, когда нет никого вокруг, и некого, и нечего опасаться? Теперь, когда нам обоим все ясно, когда не осталось больше ничего такого, что может заставить нас притворяться и лгать. Неужели, и сейчас они останутся двумя красивыми льдинками?
Я поставил стул напротив и сел, всматриваясь в лицо той, которую любил больше жизни, и которая отвергла меня. Она спрятала свой взгляд, закрылась от меня ладонями, так прошла минута, другая… Вдруг я увидел, что плечи ее подрагивают, и сквозь пальцы медленно покатилась слеза. Нежность, как когда-то, вновь пронзила мое сердце, и я сам едва не заплакал.
