Лейббрандт на это говорит мне сухо: – Мы можем вас расстрелять, или послать на дороги колоть камни, или заставить проводить нашу политику.
Я, улыбнувшись, отвечаю ему на его выпад:
– Доктор Лейббрандт, вы ошибаетесь. Вы действительно можете меня расстрелять или послать в лагерь колоть камни, но заставить меня проводить вашу политику вы не можете.
Реакция Лейббрандта неожиданна. Он подымается и жмёт мне руку.
– Мы потому с вами и разговариваем, – говорит он мне, – что считаем вас настоящим человеком.
Мы опять спорим с ним о перспективах, о немецкой политике, говоря о которой я не очень выбираю термины, объясняя, что на том этаже политики, на котором мы говорим, можно называть вещи своими именами.
Но Лейббрандт возражает всё более вяло. Наконец, сделав над собой усилие, он говорит: – Я, герр фон Козырёфф, питаю к вам полное доверие… и скажу вам вещь, которую мне очень опасно говорить: я считаю, что вы во всём правы!
Я вскакиваю: – А Розенберг?
– Розенберг думает то же, что и я.
– Но почему Розенберг не пытается сам убедить Гитлера в полной гибельности его политики?
– Вот здесь, – говорит мне Лейббрандт с грустью в голосе, – вы совершенно не в курсе дела.
– Гитлера сейчас вообще ни в чём невозможно убедить. Прежде всего, только он говорит, никому ничего не даёт сказать и никого не слушает.
– А если бы Розенберг попробовал бы его убедить, то результат был бы только такой:
Розенберг был бы немедленно снят со своего поста как неспособный понять и проводить мысли и решения фюрера, и отправлен солдатом на Восточный фронт. Вот и всё!, – констатировал он.
– Но, если вы убеждены в бессмысленности политики Гитлера, как вы можете ей следовать?!, – воскликнул я.
– Это гораздо сложнее, чем вы думаете, герр фон Козырёфф, – говорит Лейббрандт, упомянув мой титул, – и это не только моя и Розенберга проблема, но и проблема всех руководителей нашего движения.
– Когда Гитлер начал принимать свои решения, казавшиеся нам безумными, – оккупация Рура, нарушение Версальского договора, вооружение Германии, оккупация Австрии, оккупация Чехословакии, каждый раз мы ждали провала и гибели. Каждый раз он выигрывал. Постепенно у нас создалось впечатление, что этот человек, может быть, видит и понимает то, чего мы не видим и не понимаем, и нам ничего не остаётся, как следовать за ним. Так же было и с Польшей, и с Францией, и с Норвегией, а теперь в России мы идём вперёд и скоро будем в Москве. Может быть, опять мы не правы, а он прав?, – задал он риторический вопрос.
На это я ему сказал:
– Доктор Лейббрандт, мне тут нечего делать, я хочу вернуться в Москву.
На это он возразил:
– Но поскольку вы, герр фон Козырёфф, против нашей политики, вы будете работать против нас.
Я кивнул головой и добавил:
– Увы, я могу вам обещать, что я ни за кого и ни против кого работать не буду. – На большевиков я работать не могу – я враг коммунизма… с вами не могу – я не разделяю ни вашей идеологии, ни вашей политики… с союзниками тоже не могу – они предают западную цивилизацию, заключив преступный союз с Коммунизмом.
– Мне, дорогой доктор Лейббрандт, остаётся лишь заключить, что западная цивилизация решила покончить самоубийством, – завернул я ему вычурную фразу напоследок.
Разговор наш кончается ничем, и на моём желании вернуться в полпредство.
Меня возвращают назад, как и доставили сюда…
По дороге я ещё раз прокрутил свой разговор. – Вроде бы нигде не прокололся, говорил всё то же, что и всегда… такой себе антикоммунист-антинацист … просто «дипломат-посредник-двойной шпион»…
