войны она прокаталась в обозе у Каледина, потом была «женой полка» у красных, но как-то смогла прилипнуть к командиру красных и сейчас числилась вдовой героя Гражданской войны, гордо именуя себя маркитанткой.
Теперь она пишет стихи на тему любви и морали, неизменно причисляя себя к поэтессам Серебряного века. По сути, она как была, так и осталась аферисткой и воровкой. Флория говорила Баскакову, что тот ее очаровал, как рассвет очаровывает яблони в цвету. Она любила подобные выражения и прямо выдавала их нараспев, при этом куря папиросы «Друг» по цене 9 копеек, ухитряясь еще при этом по-жигански плеваться сквозь зубы и материться. Флория позвонила около 18 часов с докладом, что сейчас без трусов и готова на все, а еще при этом жарит на примусе картошку на коммунальной кухне. Закончила она нараспев: «Взойди надо мной, мой рассвет».
Ответственный работник достал из кармана френча украденный сребреник и взял его на зуб. Тот поддался, вкус был металлический, похожий на кровь. Баскаков хмыкнул, сунул его назад в карман и засобирался, скрипя сапогами. У Флории было его «лежбище»: все, что он крал, не тащил на место проживания, а прятал в коммуналке у этой барышни. Крал он в наркомате, где состоял в членах проверочной комиссии – бригады, которая регулярно совершала набеги на еще существующие точки частной торговли. Все это тащил к Флории, которая любила жизнь и страстно ему отдавалась.
У нее за тяжеленным шкафом была ниша. Буржуи, похоже, когда-то там хранили свои ассигнации. Туда-то он и прятал серебро, а Флории говорил, что там его личное оружие. Он знал, что эта дама оружия боится, да и шкаф в одиночку ей было подвинуть не под силу. При всей своей духовной закаленности, она была тщедушной. Вероятно, маркитантки и поэтессы другими и быть не могут.
Выходя из наркомата, Баскаков козырнул дежурному и зашаркал по Первомайской. Он был в портупее и со знаком ГТО на груди.
Знак был, правда, не его, а выменянный на пять патронов для нагана, но он был серебряный и с яркой морковной эмалью. Ответственный работник шел в сторону красных ворот, а Ваал, оттиснутый на монете, почти две тысячи лет гулял по свету и ощутил тысячи рук, и тысячи раз его прикусывали, тем самым становясь исполнителями его воли, а значит становясь готовыми предать все то, что было им дорого. Но вот сегодня, в этой новой стране и в руках его нового прислужника, все было как-то неубедительно. Этот его новый раб выменял его с утра за мешок серой муки у какого-то родственника – изымателя ценностей.
Было понятно, что тут нужен новый подход, ибо у этого ответственного работника вообще ничего не было, что можно было предать: ни учителя, ни друга, ни родины, ни флага. Но древние боги знали природу человека такого типа. Из них можно было сделать клеветников и доносчков – всех тех, кто разворачивал общество на самопожирание. Все будут там, кто преисполнен сребролюбием, этим тяжелым недугом души и мыслей. Как бы не потерять и приумножить? Но вот только это серебро – окаянное, и оно есть отрава для души и плоти.
На общей кухне воняло керосином вперемешку с перегретым растительным маслом и непонятной природы жиром. А бабы, как привидения, махали в тумане руками и матерились, как уличные сапожники. Флории среди них не было, что означало, что картошка уже готова. Дверь в ее комнату была перекошена и поддалась не с первого раза. Флория подскочила к нему, звеня бигудями. Она была в халате цвета государственного флага, с утянутой донельзя талией и, судя по блеску глаз, все еще без трусов и на все готовая. Она пропела в своем стиле: «Я приду, когда вечер наступит».
