Да и зачем она была нужна: жизнь её в последние годы катилась ровно, гладко, словно бильярдный шарик по ровному столу. Если не считать смерти родителей, ухода из общежития, когда ей с новорожденным сыном пришлось несколько лет скитаться по квартирам, и бегства Сашкиного отца, то ничто не нарушало её плавного, размеренного течения. Неприятности с Сашкиными синяками, порванной одеждой, нечастыми вызовами в школу по поводу двоек, разбитых стекол и дерганных косичек Маша не считала большими ухабами на своёй жизненной дороге.
Она никогда не верила в Бога, не помнила Маша, чтобы отличалась набожностью и её покойная мать. Но все же в её воспоминаниях осталась белые узорные занавесочки в переднем углу дома, где, по-видимому, и стояли иконы, и тот день, когда после болезни отца увезли в больницу. Именно тогда Маша увидела свою веселую, никогда не унывающую мать на коленях.
И вдруг этот её экстаз, причиной которому послужил несуразный, жестокий сон. Она пыталась себя уверить, что это произошло от испуга, от волнения за родное дитя, но подсознанием, всем нутром своим, понимала, что дело здесь не в испуге, что все это гораздо серьезнеё и глубже. Видно, за одну ночь – да что там за одну ночь, за одно мгновение – все в ней изменилось до такой степени, что душа её перешла в новое, неизведанное ей прежде измерение, когда она болеёт не только за себя, и появляется нерасторжимая ниточка, которая намертво связывает её с той частью её плоти и души, которая мается, страдает и терзается где-то далеко-далеко, на чужбине и в неволе.
Она и молитв-то никаких толком не знала. Откуда их знать, когда система, в которой она жила, пыталась уничтожить не только саму церковь, но даже упоминание о ней. Разве что остался в памяти страстный шепот матери, стоящей на коленях перед домашним иконостасом, когда отец уже лежал в госпитале:
– Прошу тебя, Угодник Божий, святой великий Николай, теплый наш заступничек, помоги нам, грешным, в настоящем сем житии, умоли Господа Бога даровати нам оставление грехов наших, ели согрехших от юности, во всем житии нашем, делом, словом, помышлением; и во исходе душ наших помози нам, окаянным. Да прославлю Отца и Сына и Святаго Духа, и твоё милостивое предстательство, ныне и присно, и во веки веков. Аминь…
Маша, никогда не видевшая мать на коленях, разве что когда она собирала картошку в огороде, почему-то стыдно было смотреть на мать, которая, по её мнению, унижалась перед крашенными деревяшками с нарисованными на них ликами. Ей так было стыдно, что она никогда и никому об этом не рассказывала. Маша до сих пор хорошо помнила небольшую икону Николая Угодника, которую больше всего почитала мать. Икона была в застекленном киоте, украшенная искусственными цветами и серебряным резным окладом.
Отца же Маша вообще не представляла молящимся, но она знала, что он после войны купил в церковной лавке иконку святого Серафима Саровского и всегда носил её с собой, завернутую в плотную бумагу и носовой платок. В дни Победы, когда отец встречался с фронтовиками и однополчанами, за рюмкой водки он всегда рассказывал одну и ту же историю…
В начале войны, когда их запасной полк стоял в какой-то подмосковной деревушке, от которой после затяжных боев и бомбардировок остались лишь несколько домов и полуразрушенная церквушка, их авторота подвоза разместилась в старых мастерских. Офицеры, как и положено по рангу, заняли сторожку, где сохранилась печка, а шофёрня и обслуга – эту самую церковь, в которой вместо постелей были выщербленный мозаичный пол из кафельной плитки, а вместо крыши – развороченный купол. Солдатня, несмотря на запреты офицеров, разложила костры, поела разогретой каши с тушенкой и легла спать. Отец притащил из конюшни, которая находилась рядом с церковью, смерзшейся соломы, кинул её под горячий мотор своёй машины и заснул там.
