Ни одна женщина и ни один мужчина не согласились бы проделать такую работу в одиночку. Но вдвоем мы справлялись великолепно: я поняла это однажды вечером. Солнце уже клонилось к закату, небо померкло, и вдруг я увидела, как сияют глаза Пьера в зареве свечи. Чуть погодя, когда он подал мне пальто и сказал, что завтра мы продолжим работу, я почувствовала его взгляд и по коже пробежали мурашки.
– Я останусь тут на ночь. Хочу продолжить измерения, – произнесла я так твердо, как только могла.
Пьер осмотрелся вокруг. Не самое уютное место, без сомнения.
– Тогда я тоже остаюсь.
Я улыбнулась:
– Вот и отлично, будем отдыхать по очереди. Пока один из нас наблюдает за реакциями, другой может даже вздремнуть…
– И где же? – усмехнулся Пьер. В его голосе я уловила недоумение.
– На полу, конечно.
Пьер взъерошил волосы, и, если б не городской шум, я бы услышала его мысли.
– В той комнате есть кресло. Как раз для тебя, Мари. Не годится тебе спать на полу…
Меня всегда обезоруживала его сердечность, дающая знать о себе в самый нужный момент. Мне хотелось поцеловать и крепко обнять его, но я не пошевелилась. Лишь пожала плечами и, отвернувшись, пошла к столу, чтобы он не заметил румянца на моих щеках.
Несколько часов мы работали вместе. В нашем распоряжении было около двадцати килограммов урановой смолки, мы наполняли большие емкости, растворяли содержимое до выпадения осадка и заливали водой. Потом переносили эти сосуды к столу, а их содержимое помещали в большие пробирки, которые закрепляли над спиртовкой, и размешивали все длинным железным черпаком. Отделив примеси обычными методами химического анализа, мы измеряли энергию, которую выделяли остаточные вещества, – эту энергию мы стали называть радиоактивностью. Этот способ казался нам самым правильным, чтобы выявить химические свойства каждой пробы.
– Похоже, что радиоактивность сосредоточена главным образом в двух фракциях, – поделилась я с Пьером своими мыслями, когда около полуночи он пришел сменить меня у рабочего стола.
Пьер молча просмотрел мои записи.
– Теперь моя очередь наблюдать, иди поспи немного.
Я уступила. Позволила Пьеру принять из моих рук то, чем я дорожила больше всего на свете, – исследования, и ушла в соседнюю комнату, словно мать, доверившая ребенка другому.
Опустившись в кресло, я откинула голову и стала смотреть в потолок.
Свет фонарей совсем тусклый, с улицы не слышны голоса. Мысли текли в уме словно музыка и накатывали друг на друга. Никогда еще ко мне не приходила такая ясность, я могла указывать путь своим мыслям – подобно тому, как речные берега направляют стремительное течение вод. Я сидела неподвижно, ощущая внезапно пришедшее спокойствие. Я словно наблюдала за новой частью себя самой, видела, как мой мозг порождает гипотезы, разрешает трудные задачи и делает выводы.
В это самое мгновение мое сердце едва слышно екнуло, так что никто, кроме меня, не различил того звука. А потом я почувствовала, как запылали уши, и я вскочила с кресла. Дверь, разделявшая нас с Пьером, распахнулась, и он появился на пороге комнаты. Его лицо сияло.
– Мари, ты только посмотри на это, – сказал Пьер и протянул мне руку.
Я взяла его ладонь и пошла вслед за ним в темноту лаборатории.
– Погляди!
Я чуть не расплакалась. Меня поразило величие того, что происходило в комнате для опытов – и внутри меня.
– Я все проверил несколько раз. Торий и уран не дают сколько-нибудь значительного излучения. Видишь, Мари, вот результаты.
