Шторм налетел через два часа. “Кассиопея” отошла от платформы, по прикидкам Бьярне, километров на пять. С палубы убрали все, что могло поместиться в трюмах, остальное закрепили.
Обед уже заканчивался, и Бьярне устроился за столом в камбузе со своей законной порцией запеченной камбалы и куском киша с курицей, когда снаружи завыл ветер. Бьярне даже стало интересно, а выдержат волнение магниты на донышках тарелок. И если посуда останется на месте, не разлетится ли ее содержимое по всей столовой.
– Начинается, – Новак поморщился, потер висок, будто у него голова болела. – Присмотри, пойду покурю, пока еще можно.
И, не дожидаясь, пока Бьярне ответит, ушел.
Новый порыв ветра влетел в камбуз, заставив зазвенеть висевшую рядом с плитой утварь. Один половник с грохотом упал на палубу.
– Вот же, – Бьярне вскочил. Не без труда закрыл иллюминатор, потому что усиливающийся с каждой минутой ветер норовил вырвать его из рук. Теперь вместе с ветром летели соленые брызги.
Потемнело. Бьярне вырос в Дании и считал, что видел и затяжные дожди, и шторма. Но оказалось, что смотреть на шторм с берега и очутиться в самом его центре – как говорится, “две большие разницы”.
«Кассиопею» мотало, качало и бросало во все стороны разом. Вода внутри посудомоечной машины то билась о верхнюю поверхность купола, то ударялась о стенки. Посуду, что еще ждала своей очереди на мытье, пришлось убрать в шкаф, потому что она моталась по раковине, как яичные белки в чаше работающего миксера.
Бьярне и Новак сидели в столовой, потому что готовить в таких условиях было сущим безумием.
– На ужин будут сэндвичи, печенья, соки, молоко и то, что осталось от обеда, – пояснил Новак. Посмотрел на море, добавил: – Если кто-то вообще захочет есть.
Кок стал заметно бледнее. Не то чтобы Бьярне его пристально рассматривал, или раньше Новак мог похвастать румянцем во всю щеку, как Свобода. Но сейчас его кожа отдавала в благородную зеленцу.
Бьярне пока не укачивало, кажется, для него наиболее неприятными были колебания малой амплитуды. Сейчас же, когда от одной крайней точки наклона «Кассиопеи» до другой было точно больше сорока пяти градусов, Бьярне донимали лишь краткие приступы паники, до неприятного похожие на те, что хватали сердце и желудок в ледяные объятия в полете.
Ожило внутреннее радио. Установленный под потолком динамик чихнул, потом еще раз.
«Внимание, – раздался голос капитана. – Внимание экипажу. Приступаем к штормованию. Идем носом к волне.»
– Твою мать, – выругался Новак. – Голова-ноги.
– Продольная качка? – ухватился Бьярне за знакомое словосочетание.
– Она самая, – Новак поднялся. – Иди к себе, сегодня никто есть не будет, – он пошел на камбуз. Короткие щелчки тумблеров дали понять, что Новак отключает плиты и пароконвектомат. Потом в камбузе погас свет, и кок вернулся в столовую. – Вот, – он сунул Бьярне в руки рулон пластиковых пакетов. – Блеванул-завязал-взял следующий. В гальюн по такой качке не суйся.
И ушел, прихватив с собой второй рулон.
Бьярне еще посидел, слушая вой ветра, а потом последовал его примеру.
***
Шторм утих к ночи.
Бьярне, использовавший немалую часть пакетов, потому что продольная качка оказалась самым мерзким, что он вообще испытывал в жизни, вознес короткую молитву морским богам, добрел до санузла и умылся. Потом вернулся к себе, выпил воды, уже не опасаясь, что организм вернет ее обратно, и забрался под одеяло.
