Эрик вошел в комнату и оглядел поднос с пищей хмурым взглядом. Анна вздернула подбородок и поджала губы.
— Ты почти ничего не съела! — наконец произнес он со вздохом.
— Я съела достаточно, теперь остается надеяться, что эта пища хотя бы задержится внутри меня! И я не нуждаюсь в вашей излишне навязчивой заботе, Господин Кауст!
— Я и не собирался нянчиться с тобой! — фыркнул австриец, тут же подобравшись и недобро блеснув острым взглядом.
— Леший! — пробормотала в ответ Анна и отвернулась.
Она не знала, почему назвала его именно так, но в то время это прозвище очень подходило мужчине. Он казался девушке настоящим порождением нечистой силы, призванным свести ее с ума. Иногда и вовсе вел себя, как неразумное дитя или дикарь. Кроме того она понимала, что перед ней иностранец, который наверняка бывал в России, даже говорит по-русски, но, вполне вероятно, не знает значения этого слова.
— Ведьма! — вернул ей «любезность» Эрик.
Ведьмой Анна стала за горькие отвары, которыми она его поила. Чаще всего Эрик в полубреду отбивался от нее, уворачивался и пытался выплюнуть странную зеленоватую жижу. Глядя на взъерошенную, разозленную девушку он шептал нечто вроде «Отстань от меня, ведьма!» и проваливался в тяжелый сон, навеянный лихорадкой»
— Тогда вам и вашим друзьям следует опасаться меня: кажется, я уже имею серьезный повод проклянуть кое-кого из них, так и передайте! — фыркнув, проговорила Анна.
Эрик сверлил ее несколько мгновений недобрым взглядом, а потом, очевидно, совладав с собой, выдохнул и произнес:
— Прости, это было грубо с моей стороны — называть тебя так!
Она промолчала, плотнее укутываясь в теплый плед, почему-то от его попытки вести себя вежливо и учтиво ей не стало легче, напротив, эта отстраненная виноватая улыбка задевала и ранила.
— Кажется, нам следует представиться друг другу и оставить в стороне прежние обиды и недопонимания! — примирительно произнес мужчина.
Глаза девушки блеснули. Снова он видел в них целую лавину едва сдерживаемых эмоций, и иногда ему казалось, что это презрение и гнев, но уже в следующее мгновение они сменялись горечью и болью…
— Анна Анатольевна, княжна Славицкая, — проговорила она, пристально изучая выражение его лица спокойным и строгим взглядом.
— Ваше имя, Господин Кауст, мне известно! — так же ровно продолжила Анна, а потом ее голос дрогнул, а в глазах, теперь уже усталых и грустных, отчего-то сверкнули слезы. — Я читала ваши документы, когда опасалась, что вы не выживете. Думала, найти родственников и сообщить и, может быть, передать им что-нибудь на память…
Она отвела взгляд, поспешно вытирая щеки, которые вдруг стали влажными от слез. Она помнила тот страшный день, когда грудь Лешего едва вздымалась, с губ срывались болезненные и едва уловимые слухом стоны, а сердце в груди почти не билось. Анна выбилась из сил и ужасно боялась, что он умрет и что она останется совсем одна… Она прикладывала голову к его груди и слушала, считала слабые удары, молилась, иногда убегала за дверь, падала на колени, прислонясь спиной к стене и горько рыдала, но быстро возвращалась, боясь оставлять его без присмотра.
Застигнутый врасплох таким признанием и слишком очевидной реакцией, австриец не мог найти слов и не решался коснуться девушки, которая больше не смотрела ему в глаза и вообще, словно забыла о его существовании, погрузившись в собственные воспоминания, без сомнений, тяжелые и болезненные для них обоих.
