Увидев Лапьера, они сделали испуганное движение и отступили к выходу, но за спиной у них возникли несколько темных мужских фигур, вооруженных, на шляпах красовались трёхцветные национальные кокарды. Против воли обеим пришлось вернуться в гримерную.
Слабо и насмешливо улыбаясь, Лапьер поднялся им навстречу:
– Вы не можете представить, как я рад видеть вас, графиня, – и еще ниже склонил голову, – мадемуазель, – в сторону бледной темноволосой девушки.
– Вы ошибаетесь, гражданин,– его встретил отчаянно твердый взгляд старшей из женщин, – мое имя Жюстина Клеман, я вдова ювелира, а это моя дочь, это досадное недоразумение!
Иронически – любезно улыбаясь, Лапьер внимательно разглядывал ее:
– Вы графиня де Турнэ, мадемуазель действительно ваша дочь, а главное – вы еще не вдова… И скоро встретитесь с мужем, вас отведут в Ла-Форс, – и, решив проявить некоторое участие, заметил, – вы бы напрасно ждали гражданина Ленуара, комиссар вашей секции, этот торговец паспортами и свидетельствами о благонадежности … 100 франков штука, арестован еще вчера вечером.
На секунды Лапьер поморщился от отвращения. Он слишком хорошо знал, как именно многие агенты Комитетов используют свою поистине огромную власть, для вымогательства, шантажа и личного обогащения при реквизициях.
Обстоятельства таковы, что их жертвы, явные аристократы и роялисты совершенно не расположены жаловаться и привлекать к себе внимание, чем затрудняется своевременное выявление должностных преступлений.
Сделал знак людям:
– Уведите их. Жюсом, возьми приказ об аресте, а я еще немного задержусь.
И снова обернувшись к замершей в напряжении Ланж:
– Мне стыдно за испорченный вечер, гражданка, честное слово, стыдно. Надеюсь, вы сумеете простить меня, – Лапьер поднес к губам полудетскую ручку юной актрисы.
В 1793 году Норбер нечасто выступал в Якобинском клубе, еще реже он появлялся на трибуне Конвента, основное время он проводил в командировках в провинции с различными миссиями в качестве комиссара.
В начале июля он ещё был в Орлеане и узнал только из письма Жюсома о жестоком убийстве Марата фанатичной, подосланной жирондистами дворянкой, сколько в этих строках было боли, гнева и растерянности, Норбер не знал, что ответить другу.
Высоко оценивая некоторые работы Друга Народа по социальным вопросам, Норбер всё же не особенно симпатизировал Марату лично, считал его взгляды чрезмерно экстремистскими, к тому же, импульсивные люди с южным темпераментом всегда отпугивали его.
В глубине души, как многие якобинцы, Куаньяр считал, что своей смертью в качестве «мученика Революции» Друг Народа принес немало пользы, хоть это и отдавало долей жестокости, если вспомнить искреннее горе Симоны Эврар.
Пьер так высоко ценил Марата, что любые слова теперь были бессильны и бессмысленны.
Состояние его души поймет он до конца только через год, но по счастью никто не знает своего будущего…
В сентябре 1793 года Норбер был направлен комиссаром Конвента в западный департамент Майенн.
За столом, обитым потертым зеленым сукном сидели трое агентов Общественной Безопасности, уже известный Лапьер, холодный и элегантный как всегда, коренастый брюнет в красном колпаке Жозеф Жером Лавале и русо-рыжеватый, гибкий как юноша Пьер Жюсом. Позади стола гордо красовался национальный триколор молодой Республики, на одной из стен висел плакат «Декларация Прав Человека и Гражданина, 1793».
