Мы заучивали наизусть послание к коринфянам апостола Павла, где в главе 13-й было сказано:
«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий».
Полностью разделяя смысл сказанного, душой и мыслями, я всё-таки не мог понять, почему все об этом говорят, и даже заучивают, а поступают наоборот? Но, может, чтобы понять эти мудрые истины, надо было бы сначала хорошенько поразмыслить?
Ведь в другой главе этого же послания говорилось:
«Ибо по мере, как умножаются в нас страдания Христовы, умножается Христом и утешение наше».
То есть, думал я, без издевательств талашкинских мальчишек и в особенности Аркашки Хромова мои страдания не приумножились бы, и я бы не смог увидеть сути вещей – что любовь и милосердие сильнее зла? Значит, гадкие люди необходимы для понятия сути вещей? Я морщил лоб, старался понять, как это получается, что случай с Аркашкой помог мне избавиться от страха и в то же время определённым образом ожесточил мою душу, ведь теперь я твёрдо знал, что никому не дам спуску, начни они меня снова дразнить. От этих мыслей пухла голова, и я не мог найти утешения даже в одиноких прогулках в укромных уголках парка.
Как-то раз я сидел за кустом жимолости, недалеко от места избиения Аркашки – меня почему-то всё время тянуло туда как магнитом – и размышлял о случившемся. Тут я почувствовал на себе чей-то взгляд. Так и есть – вскинув голову, я увидел Костю Коньковича. Он смутился и вышел вперёд, неловко поправляя фуражку.
– Ты чего? – спросил я, на всякий случай сжав кулаки.
А вдруг Костя захочет отомстить за приятеля?
– Ничего, – сказал Костя.
Было видно, что он что-то хочет сказать, но или не знает – как, или не знает – что именно. Мы помолчали.
– Ты это… якушка… – наконец сказал Костя, поправляя ремень, – но тут же осёкся, невольно обозвав меня прозвищем, данным моим обидчиком, – а ты здорово дерёшься. Тебя теперь все того… боятся как чёрт ладана.
Я молчал и смотрел на Костю.
– А ты? – наконец спросил я.
Костя зарделся и метнул на меня дерзкий взгляд:
– А я нет, – но тут же опустил голову и добавил почти шёпотом: – Ну разве что самую малость…
Я улыбнулся. Костя тоже. Он покопался в карманах и вытащил перочинный ножик.
– Глянь, как метну, – сказал он и, выбрав небольшое дерево, отошёл от него на несколько шагов и ловко метнул ножик, вытащив его из миниатюрных ножен. Вжик! Ножик упруго вонзился в ствол.
Костя торжествующе посмотрел на меня. Я понял, что это вызов. Но не такой, как у Аркашки, по подлости, а так – по-приятельски. Я встал, отряхнул брюки от сухой травы, подошёл к стволу, вытащил ножик из ствола. Он ярко блеснул на солнце остро отточенным лезвием. Хорош! Но я никогда не метал ножики в деревья. И даже в заборы. Как быть? Показать Косте, что я никакой не герой? Нет, стыдно… Я приметил, как он ухватил ножик за рукоять, прицелился и метнул. Я сделал то же самое. Вжик! Клинок попал в ствол, зацепился намного ниже того места, где пришёлся Костин бросок, но не удержался и упал в траву.
Костя обрадовался.
– Нет, не так. Хочешь, научу?
Я кивнул. Мы метали ножик весь перерыв между занятиями и вернулись на уроки друзьями. Я и не знал, что такого друга, как Костя, у меня больше не будет никогда. Мы с Костей понимали друг друга с полуслова, спорили о разных интересных вещах и всегда находили, чем заняться, куда бы нас ни заносило. Оказывается, Костя, как и я, бредил рассказами о таинственных землях и необитаемых островах, читал про Робинзона Крузо, только он больше увлекался историями про знаменитых флибустьеров типа Генри Моргана и Фрэнсиса Дрейка, и у него дома не только была настоящая корабельная подзорная труба, купленная отцом в антикварном в Санкт-Петербурге – предмет моей нескрываемой зависти, – но и настоящий попугай по имени Тортуга, конечно, не такой большой, как мой воображаемый какаду, а крупный зелёный амазон, тоже достаточно красивый.
