Как-то с разрешения матери и бабушки Костя взял меня к себе в гости на Рождество. Мы провели у него несколько незабываемых дней, читали вместе пиратские истории, мастерили козью ножку-арбалет из старых хомутов, пеньки и порванных гитарных струн, чертили карты пиратских маршрутов и учили Тортугу кричать «Пиастры! Пиастры!» А на утро после сочельника, под ёлкой, к нашему обоюдному изумлению, мы нашли две пары новеньких коньков с блескучими лезвиями наподобие перочинных ножиков, только в раз десять побольше, и весёлую записку на шнурке:
«А ну-ка, Конькович, подтверди фамилию! Научись кататься сам и научи друга!»
И в несколько последующих зимних приездов к Косте мы без устали учились скользить по бугристому, мутному, крошечному, в выбоинах, катку – залитому водой лебединому прудику за домом Коньковичей, под присмотром смешного долговязого учителя естествознания Тарасова, коллеги Костиного отца по лесной академии. Я был счастлив, как никогда, и по сей день, вспоминая события своей жизни, не могу припомнить времени более счастливого, чем когда усталые и побитые от бесконечных падений на катке, мы с Костей, румяные с мороза, садились за большой круглый стол с пузатым медным самоваром пить чай, набивали рот блинами с маслом и пирогами с гречневой кашей и громко смеялись над тем, как Тарасов сам несколько раз комично падал прежде, чем показать нам очередной технический поворот на льду. Поддаваясь всеобщему оживлению, попугай Тортуга беленился, начинал метаться по клетке, дико щёлкать клювом и совсем не к месту вдруг бесновато вскрикивать «Пиастры, пиастры!», кося на нас круглым чёрным глазом, отчего мы с Костей хохотали ещё сильнее, что до смерти пугало Костину маму Аделаиду Карповну, высокую полную даму в причёске с буклями, взволнованно повторяющую грудным голосом:
– Ах, накройте его клетку шалью, господа, ну накройте же…
Годы в гимназии пролетели незаметно. То ли дружба с Костей, имевшего авторитет профессорского сына, то ли от того, что я поверил в себя и больше не стыдился ни своей внешности, ни того, что рос без отца, дела мои пошли на лад. Я хорошо учился, и у меня даже обнаружились таланты, о коих я и не подозревал. Я научился сносно болтать на немецком и французском, щёлкать сложные задачки по математике и начертательной геометрии и писать длинные сочинения, которые зачитывались перед классом на уроках риторики и словесности как образчики правильно выполненного задания. И ректор гимназии со смешной фамилией Дудка по окончании гимназии даже выписал мне похвальный лист за исключительную трудоспособность и успехи в изучении ряда классических предметов и долго, мелко тряс головой, пожимая мне руку.
К концу учёбы я подрос, стал стройнее и уже не был похож на мешок с кашей, как иногда меня называл Лесовой, катая на Русалке, оттого, что я неизменно сползал на бок, и порой, встречаясь взглядом с юношей с пытливыми чёрными глазами и высокими скулами на вытянутом лице, глядящим на меня внимательно и чуть отчуждённо из зеркала, я с трудом узнавал в нём робкого, пухленького мальчика, с чёрными вихрами и ямочками на щеках, перепачканных клейкими крошками засахаренного ревеня, а ведь это был я – тот самый Акимка Белозёрцев, японская кукушка, чернорылка, философ и мечтатель, сын морского офицера Тоёды Райдона, только тогда я об этом ещё ничего не знал.
