Гурышев. Ее муж меня выделял. Из молодых ни о ком так не говорил. С твоим, сынок, дарованием тебе до звезд два шага идти… продвигать меня не думал, но наедине обнадеживающе похвалить – что трудного. Галерейщикам обо мне ни слова, а жене, видимо, молвил. Он умер, и она меня к нему на похороны. Я сходил, но не отделался – зазывание в гости, длинные горестные тирады с указанием ее не забывать, у нее уже девки живут, а она все меня к себе тянет. А чего мне не звать, если только по шерстке ей глажу. Смерть вашего мужа – для искусства утрата, в художественном пространстве без него до сих пор брешь…
Устинов. Сказал бы ей, как есть – сердце бы ей разбил.
Буйняковский. Она бы тебя прогнала, а у тебя там девки. С водочкой поужинают и поблудить готовы!
Гурышев. По-трезвому стыдливые, а выпивка их на плот и в открытое море.
Буйняковский. А мужской орган – тот шест, при помощи которого они от берега отгребают. Читаю на твоем лице, что свой ты им предоставлял.
Гурышев. Ты со мной туда ездил. При тебе я с какой-то из девок в комнате закрывался?
Буйняковский. Они тебе намекали, что ты говорил, что женитьба тебя остепенила, на стороне ты теперь ничем не занимаешься, наверно, меня опасался. Поссоримся с тобой, и я о твоем загуле супруге твоей мстительно выложу.
Гурышев. По-твоему, девок я на постели заваливал, а когда со мной приезжал ты, заставлял себя с ними на расстоянии быть. Тебя с собой брал и тем самым секса себя лишал. Ответь мне, Буйняковский, будь так любезен, какого хрена мне было тебя с собой брать, если отсюда лишение себя секса железно следует?
Устинов. Как варианты ни перебирай, ответ один. Его туда не секс. Со вдовы денег стрясти?
Гурышев. В аферисты ты меня неосмысленно. Моя натура и мои принципы для тебя открытая книга и приписывать мне вытягивание денег у человека, искренне ко мне расположенного… да и она не дура. Ваш муж был великим дворцом, безусловным достоянием целого региона, и дайте мне поэтому денег? Я буду ему льстить, а она за это купюрами стол мне завалит?
Буйняковский. Взаймы она бы тебе дала.
Гурышев. Взаймы другое дело.
Буйняковский. Ты просил?
Гурышев. Планомерно к одалживанию мне денег я ее не подводил. Мои картины не продавались, жена из-за очередного переосмысления свои картины продавать не хотела, деньги у нас абсолютно кончились. До последнего оттягивал, но относительно займа к вдове обратился. Она, всплеснув руками, сказала, что невозможно, ты, милый, не знаешь, но я сама вся в долгах, от мужа мне имя и гордость, но не деньги, их у меня и новое траурное платье для вечера памяти нет – я ее слушаю и чувствую, что нервы накаляются, весь внутренний мир от перелома через колено трещит и искрит, раздирает ненависть к себе, к ней, еще бы немного и тронулся. Как твой прокурор. Достоверно известно, что с ума он сошел?
Буйняковский. Мне из его окружения говорили. Женщина, у них, в прокуратуре, уборкой занимающаяся.
Гурышев. Женщина она, тебе близкая?
Буйняковский. Мне она… ты не отклоняйся. Мы о твоих затруднениях беседуем. Из той материальной ямы что тебя вытащило?
Гурышев. Продали, слава богу.
Буйняковский. Картину?
Гурышев. А что еще?
Буйняковский. Из отцовских вещей что-то.
Гурышев. У него особо нечего, да и устрой он распродажу, деньги не нам. Объект его привязанности у него сейчас не семья. Его бы в реабилитационную клинику – выбить из него дурь, что ему не по возрасту. Дойдет и того, что расписывать стены купидонами мне он скажет.
